Хапуга Мартин - Уильям Голдинг

— Именно в тот момент, когда я снова обрел себя, когда я уже выигрывал, накатило еще что-то новое. Страх? Образ, рожденный реальностью?

Провал в небытие.

— На этой стороне провала все совсем по-другому. Будто в театре, когда закончилась репетиция со светом и вдруг свет вырубили. И тогда на месте крепких и ярких декораций в лучах дежурной лампы видишь серенькое размалеванное барахло. Как в шахматах. Проведешь блистательную атаку, но прозеваешь шах, и игра превращается в избиение, и вот ты уже на лопатках.

Сияющие скала и море, надежда, еще не погашенная, героизм. А потом, в мгновенье торжества — осознание, страх, как падающая ладонь.

— Что же такое я вспомнил? Лучше больше не вспоминать. Не забудь забыть. Сумасшествие?

Хуже сумасшествия. Здравый смысл.

Он поднял себя на четвереньки и пополз по своему следу, отыскивая его по раскиданной одежде и отметинам на скале, пополз к тому месту, где начался припадок. Возле Гнома он остановился, посмотрел вниз на скалу и на выцарапанный на ее поверхности образ — образ, который теперь перечеркнула решетка зубов.

— Этого следовало ожидать. Все это следовало ожидать. Мир останется верным форме. Ты забыл об этом.

Он задумчиво смотрел вниз на полосы, бежавшие за скалой среди моря.

— Не надо глядеть на море. Или надо? Что лучше — потерять рассудок или сохранить? Лучше сохранить. Я не видел того, что надеялся там увидеть. Не то я помню.

Потом пришла важная мысль. Она заставила его тотчас обыскать всю скалу, да не как попало, а дюйм за дюймом. Прошла целая вечность, полная поисков, ушибов, падений, волнений, прежде чем он вспомнил, что глупо искать — чтобы коснуться — кусочка дерева, раз его нет.

Трусы все болтались в руке, и вдруг неожиданно пришла мысль: их можно надеть. Так он и сделал, голова прояснилась от всех туманов, кроме тумана боли. Он потрогал руками голову, нащупал припухлость под волосами — волосы слиплись от крови. Оглядел ноги. Белые пятна уменьшились и потеряли значение. Вспомнил, что надо делать, и поднялся к выбоине с водой. Там, в проеме, на дальнем конце, он углядел неожиданный, яркий свет, и глубокое кресло перенесло его точнехонько на Смотровую Площадку; и он знал, что за звук и свет это предвещает.

Солнце все еще ярко сияло, но в одной части горизонта что-то переменилось. Он встал на колени, чтобы понаблюдать за переменой, и горизонт разделила вертикальная линия света. В каждом глазу она оставила свой значок, позволив увидеть процесс разделения. Он крутил головой, вглядываясь в зеленые полосы, остававшиеся после света, и увидел, что на поверхности моря тьма провела четкую черту. Черта приближалась. Он тотчас вернулся в свое тело и сразу все понял.

— Дождь!

Конечно.

— Я же сказал, будет дождь!

Да будет дождь, и стал дождь.

Он спустился по Проспекту вниз, взял зюйдвестку и пристроил там, где заканчивался «Клавдий». Свернул всю одежду и бросил в расселину. Знакомые яркие вспышки и шум. Он разложил плащ в расселине, погрузил тело в резервуар. Пошел почти прямо к Скале Спасения и, когда на Скалу Спасения упал край занавеса, услышал шорох дождя. Дождь ударил в лицо, заскакал, высоко отлетая от Гнома и камней Смотровой Площадки. Дождь, засверкав, пробежал с головы и до ног меньше чем за мгновение.

Беспощадность ударов и вспышек, рвущихся из-под занавеса, — а он, когда гром загремел прямо над головой, забился поглубже в расселину и укрыл голову. Даже из глубины щели он видел мгновенный свет, раздирающий слух; потом наступила короткая тишина, в которой осталась одна лишь поющая нотка. Ноги разбиты. Рот говорит что-то. Но он не расслышал слов и не понял, о чем они. Вода бежала в расселину, затекая под щеку, капала со скалы, лилась на поясницу — вода. Он извлек свое тело из щели и оказался под водопадом. Проковылял вдоль расселины, увидел, что зюйдвестка наполнилась и вода переливается через край. Вода хлестала из «Клавдия», и он взял потяжелевшую зюйдвестку, стал лить воду в рот. Положил зюйдвестку на место и вернулся к плащу. Теперь он слышал, как капли и струйки спешат под скалу — вода устремлялась вниз, просачивалась в неразличимые глазу щелки, стекала в выбоину, перекликаясь множеством голосов. Полоса красной грязи сузилась.

— Я же сказал, будет дождь, — вот и льет.

Он подождал, продрогнув в прохладной пещере, подождал, когда же почувствует удовлетворение от исполнившегося предсказания. Но удовлетворения не было.

Он скорчился, не прислушиваясь больше к воде, и хмурился, глядя на свою тень.

— Что же я прозевал в этой игре? Я наступал, делая все как надо, а потом… — Потом провал тьмы, отделившей «сейчас» от времени посветлее. И на одной стороне провала что-то произошло. Это «что-то» лучше не вспоминать; но как же проконтролировать то, что сам нарочно забыл? Это «что-то» имело тогда прямое отношение к родившемуся образу.

— Враг.

Он услышал слово, произнесенное ртом. Если не помнить значения, слово звучит безобидно. И, стараясь так и не вспомнить, он нарочно заставил себя не думать, а рот — подчиниться.

— Как скала может быть мне врагом?

Он быстро пополз в сторону под дождем, который пошел чуть тише. Шторм торопился прочь от Трех Скал, смирив движение волн. Тучи смирили здесь все вокруг. За ними осталось рябое, серое море, над которым двигался воздух — этот воздух швырял на скалу довольно чувствительный ветер.

— Это был небольшой шторм по краю циклона. Циклоны в северном полушарии распространяются против часовой стрелки. Ветер южный. Значит, мы на восточном краю циклона, который идет на восток. И раз я могу предсказать погоду, я уже не беззащитен. Теперь вопрос в том, как пережить не нехватку, а избыток воды.

На рот он почти не обращал внимания. Рот читал лекцию, правда, ради лишь собственного удовольствия. Но центр пришел в движение, испугавшись осколков знания. Едва увернувшись от одного, он тотчас натыкался на следующий. А когда обнаружил, что обойти осколки не удается, постарался — один за другим — стереть.

— Проблема безумия настолько многогранна, что никто и никогда не даст удовлетворительного определения нормы.

Далеко от центра квакал рот.

— Как, например, провести грань между человеком с неустойчивой психикой и настоящим душевнобольным, подверженным депрессивной мании?

Центр думал, воздев глаза, ожидая, когда на него вновь обрушится кошмар, думал о том, до чего непросто различить сон и бодрствование, если все происходящее превратилось в сплошной киноролик.

— Навязчивая идея? Невроз? Неужели нормальный ребенок еще в колыбели может выдать симптомы невроза?

Если идти шаг за шагом, — наплевав на провал этой тьмы, наплевав на страх на губах, — прочь от скалы, сквозь службу во флоте, сквозь подмостки, писательство, университет, годы учения в школе, под тихие своды, в постельку, назад — ты спустишься вниз, в подвал. А дорога обратно приведет из подвала к этой скале.

— Разум отыщет решение. Это он отличает нас от беспомощных животных, которые действуют по заданным образцам в рамках своих образов, определяющих поведение, умственное и физическое.

Но темный центр изучал новую мысль, как монумент, который встал на месте прежнего в сумрачном парке.

Гуано не растворяется.

Если гуано не растворяется, то вода в верхней расселине не может быть липкой влагой, от прикосновения к которой в угол глаза вонзается пылающая игла.

Язык прошелся вдоль барьера зубов — вдоль, вбок и туда, где между двумя коренными зиял провал. Он сцепил руки и задержал дыхание. Он смотрел на море и ничего не видел. Язык вспоминал. Отыскивал этот провал и восстанавливал старый болезненный контур. Коснулся твердой вершины скалы, прошелся по склону, преодолев одну за другой все болящие щели, вниз к ровной поверхности, где торчит Красный Лев, прямо над камедью, — и понял, почему так навязчиво, больно знакома одинокая и угасающая скала посредине моря.

12

Оставалось теперь только защищаться от ненормального. Оставался центр, который, взяв вожжи, гнал тело вниз, в расселину, со Смотровой Площадки. Он нашел влажную одежду и напяливал все на себя, пока не увидел, что разбросанная одежда и морские длинные гольфы — это просто груда тряпья. И тело, и одежда были неуклюжи, как водолазный костюм. Он пошел к Столовой Скале и набрал мидий, заставил рот их принять. Снаружи теперь он видел только одно место, где у камней плясала вода. Море рябило, каждая крошечная волна несла на гребне волну поменьше, и от этого глубь стала непроницаемой, а вода холодной и серой. Челюсти занимались делом, он сидел неподвижно, а рядом лежали два омара. Челюсти двигались, дождь покалывал кожу, ветер хлестал, по воде неслась зыбь. Он брал свою закуску одним омаром и подносил к лицу. Омары были в доспехах, защищенные от огромной тяжести неба.