Дольче агония - Нэнси Хьюстон

— Адвокат им говорит: «Вы уверены? Я хочу сказать, вы прожили вместе такую большую жизнь, стоит ли теперь все разрушать?» А они ему: «Послушайте, мы хотели это сделать уже полвека назад, но все нам твердили, что надо сохранить семью ради детей. Худо ли, хорошо ли, но теперь все наши дети поумирали…»

Многие сотрапезники смеются, Брайан хохочет во все горло, Чарльз усмехается сквозь стиснутые зубы.

— Это ужасная шутка! — ворчит Бет. Ей вспоминается, как подростком она лелеяла тайную мечту, что ее отец разведется с матерью и женится на ней.

(Она совершенно так же, как теперь ее собственная дочь Ванесса, всегда стыдилась своей матери. Но уж во всяком случае, по другой причине: не материнское тело ее отталкивало, а душа: это ее тупоумие, грубость речи, неотесанность манер. Ее отец Марк Реймондсон был доктором медицины, в то время как мать, Джесси Скайкс, была дочкой крестьянина, свинаря с Аппалачей, которого он лечил от подагры. Как их угораздило?.. Всякий раз, когда она пыталась об этом расспросить, родительские ответы оказывались туманными до бессмысленности. Так или иначе, однажды вечером, оставшись дома одни — прочие члены семейства ушли — куда? к вечерне, что ли? — респектабельный врач-холостяк из Хантсвилла и почти безграмотная семнадцатилетняя писюшка зачали ее, Бет. Случайность. Нет, хуже — ошибка. Но дело было в 1957-м, аборт еще считался преступлением, а роды у незамужней девушки — позором, так что доктор Реймондсон принял достойное решение: он женился на Джесси Скайкс и приобрел домик на окраине Хантсвилла, обосновавшись там с женой и будущим дитятей. Сказать по правде, добрейший доктор не придавал большого значения личной жизни и радостям очага… У него была лишь одна страсть: наука, новейшие медицинские открытия касательно микробов и генов, нервов и некрозов, раковых опухолей и колик. Еще совсем крошкой Бет смекнула, что единственный способ привлечь внимание отца — проявить интерес к его работе. Так и вышло, что к семи годам она выучила наизусть таблицу химических элементов, в десять умела разобрать и снова собрать макет человеческого скелета, каждую косточку к месту пристроить, а в четырнадцать была способна поддержать беседу относительно любой статьи, опубликованной в журнале «Американская медицина». Больше всего на свете она любила засиживаться допоздна в отцовском кабинете за каким-нибудь ученым разговором, зная, что мать давно уже домыла посуду и завалилась спать. Не то чтобы Джесси была противной, нет, она была мила, даже очень, но и глупа не меньше. Ее тело было крепким и стройным, да только она не имела ни малейшего понятия о таких материях, как наряды, прически, макияж. С утра до вечера она разгуливала в одном и том же бесформенном одеянии из набивного хлопка. И, будучи непревзойденной кулинаркой, в отличие от всех других матерей, никогда не прилагала усилий, чтобы как-либо облагородить свой «интерьер». Хуже всего, в глазах Бет, было то, что она не имела ровным счетом никакого честолюбия. Не стремилась стать культурнее, читать книги, понять этот мир. Целые дни она проводила, копаясь в огороде или хлопоча в курятнике. Согнувшись в три погибели, ворча, с налитым кровью лицом, втискивала в почву колышки, прореживала ряды овощей, гонялась за курами, чтобы свернуть им шеи, а потом усаживалась на табурет их ощипывать, бесстыдно расставив ноги, с широкой бессмысленной ухмылкой на лице. Бет никогда не приглашала к себе друзей, боялась, что они станут смеяться, если увидят ее мать во всей красе… или, войдя в дом, обнаружат там пластиковые занавески, старый линолеум «под мрамор» и мойки с накладками из пластика. Она страстно жаждала культуры. Хороших манер. Знаний. Достоинства. Рвалась в мир библиотек, университетов, музеев, исследовательских лабораторий. В глубине души она отказывалась верить, что реально, биологически является дочерью своей мамаши — нет уж, ни за что: этакая Афина, чудесным образом явившаяся на свет из головы отца.)

Тем временем она с ужасом, с наслаждением примечает, что десертные тарелки уже расставлены: перед каждым сотрапезником по одной.

Глава XIII. Хлоя

В Лондоне Хлоя несколько лет будет проживать авторские права своего покойного супруга, известного романиста, потом бросит на ринг полотенце. Склонясь над мостовой, об которую — шлеп! — расплющилось ее тело, я подберу тридцатилетнюю душу и уведу ее к себе домой. Своего-то собственного настоящего дома ей, бедной малышке, так никогда и не суждено было иметь. Можно было бы счесть такой поступок безответственным со стороны матери — выпрыгнуть с восемнадцатого этажа четырехзвездочного отеля, где она жила с восьмилетним сыном, предоставив последнему выпутываться в этой жизни, как может. Но, как мы видели, жизнь самой Хлои раскололась надвое, когда ей было восемь, а человеческое подсознание падко на иронические повторы подобного рода, у него свое эхо.

Она думала, что благодаря мужу у нее будет дом. Инсульт Хэла подтвердил ее худшие страхи: да, этот мир — не что иное, как зыбучие пески, в нем нет ничего, кроме поруганных надежд и жестоких предательств, любой кров, где она захочет приютиться, обернется или торжищем, или страшной ловушкой, домом, где половицы ускользают у тебя из-под ног или проваливаются, стены рушатся, двери, распахиваясь, бьют по лицу, зеркала заменяют коридоры, а крыши дырявы, как сито. Спасовав перед беспомощностью Хэла, она только и смогла, что схватить в охапку своего младенца да и навострить лыжи.

Но потом… что предпринять, как наладить свою жизнь, если жить-то и не умеешь? Быть богатой — это еще не все. Хлоя — никто, она не личность. Детство у нее безвозвратно отняли, как же ей было так вдруг стать матерью? Живя вдвоем с Хэлом Младшим, она, вместо того чтобы растить его, открывала для себя, каким должно быть детство. По мере того как ее малыш учился ходить, потом говорить, бегать, познавать мир, играть с белками в Гайд-парке, когда он верещал от восторга, катаясь на лодке, балдел от кукольных представлений, выкрикивал считалки, играя с ребятишками в детском саду, Хлоя всюду следовала за ним по пятам, с каждым шагом все яснее отдавая себе отчет в том, насколько она была обделена. Так, без руля и ветрил, странствуя по различным эпохам своей жизни, она мало-помалу утрачивала и без того зыбкую связь с реальностью. И вот настал день, когда она, перекинув через перила балкона сперва одну, а потом и другую ногу, разделалась с этой реальностью раз и навсегда.

Глава XIV. Десерт

Арон огляделся вокруг, стараясь испытующе заглянуть поочередно в эти одиннадцать пар глаз, почти каждая из которых пряталась под очками, а в большинстве они были еще и потуплены. Людям не по себе, это очевидно, даже если они сами не вполне понимают почему; они вроде рыболовов с удочками, всем хочется выудить во-от такую тему для разговора, наловить уйму лакомых историй, годных для рассказа. Это тягостное молчание… Вот зулусы, те никогда не ломают голову, о чем бы поговорить. Они трещат без умолку, напевают, без конца собачатся: происходит ли дело в бистро, на кладбище или на политической демонстрации, слова льются у них из уст так же естественно, как вода из родника. Да, Арон говорит себе, что там, в Куазулу-Натале, он ни разу не видел, чтобы над компанией африканцев нависло такое безмолвие.

А здесь, смотри-ка, даже Чарльз Джексон научился вести себя, словно белый, он тоже взвешивает слова… Верно: слова белого человека похожи на камни, подчас драгоценные, но тяжелые.

В кишечнике у него вдруг забродило, забурчало: ощущение, которое за последнее время стало ему более чем знакомо. Извинившись, он торопливо устремился по коридору в направлении туалетных комнат, заперся на ключ и вступил в борьбу с поясной пряжкой — ах, будь они неладны, эти новомодные пряжки, прежние работали как нельзя лучше, для чего понадобилось их менять, Боже мой, неужели я опять обмараю себе кальсоны, наконец-то удалось расстегнуться и спустить брюки, как раз вовремя.

— Надо же, — вздыхает Хэл, когда Арон вновь появляется в столовой. — Надо же… — повторяет он и, затушив сигарету, подносит ко рту изрядный кус насаженного на вилку шоколадного торта. — Я слышал про твою мать, Шон. Печально. Под конец это, должно быть, очень тяжело.

(Хэл был знаком с Мэйзи, ведь Шон множество раз просил его помощи при «переездах» своей матери. Мэйзи только и делала, что «переезжала», но не из одного жилища в другое, а внутри все того же дома, который, по словам Хэла, был самым захламленным домом на этом захламленном континенте. Его всегда так и подмывало вставить в какой-нибудь свой роман персонаж, списанный с мамаши Шона, но он все не решался, опасаясь, как бы тот не разозлился. По правде говоря, он уже давно спрашивал себя, все ли еще Шон читает его романы; комментарии приятеля, даром что восторженные, становились чем дальше, тем туманнее: «На сей раз ты превзошел себя, друг мой… Подумать только, шестьсот страниц!» или: «Это просто великолепно, что за иллюстрация на обложке! Где ты ее раздобыл?» А Хэл слишком горд, чтобы допытываться, как ему показались, в частности, такая-то сцена, такой-то персонаж… Но право же, в роман о Клондайке, наверное, можно было бы вставить действующее лицо наподобие Мэйзи, он ее забросит на Западное побережье, сделает скорее плотной, чем тощей, а все прочее Шон может приписать вольной игре воображения… «всем прочим» было помешательство Мэйзи, теперь, когда ее больше нет на свете, можно называть вещи своими именами, даже придумать для этой патологии специальный термин, скажем, «мания накопительства». Мэйзи Фаррелл жила одна на первом этаже скромного дома в Сомервилле, и ее квартира была загромождена мебелью, коробками, бутылями, сумками, кипами журналов, одеждой, книгами, консервами и всевозможным старьем до такой степени, что ее гостям не только негде было присесть, но и нечем дышать. Тощая, да, «тощая как гвоздь», иного описания для Мэйзи не придумаешь, пожалуй, надо будет спровадить ее на Западное побережье, а толстухой не делать, ведь, не будь она такой тщедушной, ей бы никак не удалось шнырять между своими телевизорами, холодильниками, стиральными машинами и диванами, приобретенными по случаю, протискиваться среди шкафов и кресел с откидными спинками, которыми была до отказа заполнена ее гостиная, она же кабинет и столовая. «Вы просто поставьте это вон туда, спасибо, вы очень любезны, — говорила она, к примеру, Хэлу, только что втащившему, взгромоздив на левое плечо, какую-нибудь новоприобретенную фиговину. — Вам, по крайней мере, не тяжело?» Неизменно слащавая, вкрадчивая, она навязывала свои затеи так, что казалось, будто это тебе, а вовсе не ей приспичило ввязаться в очередное предприятие. От нее можно было опупеть, в ее присутствии он становился неуклюжим, впадал в уныние. Это смахивало на кораблекрушение: человеческое существо захлебывалось, ухнув с головой в пучину своих материальных приобретений, предметы множились с тупой неуклонностью раковых метастазов, как у Ионеско в «Стульях». Однажды, затеряв чек на двадцать девять центов за бутылку салатного соуса с рокфором, она потратила целое утро на его поиски, роясь в бесчисленных ящичках… чтобы в конце концов прийти к заключению, что надо бы привести их содержимое в порядок… но тут она обнаружила целый ворох старых пожелтевших бумаг — писем, накладных, выписок из счетов — и, не зная, куда бы их сунуть, принялась листать каталоги больших магазинов в поисках нового комода по сниженной цене. Чтобы заказать его, она прождала полчаса у телефона, нервически выстукивая ритм ногой, так как поп-музыка в трубке терзала ей барабанную перепонку. Бессчетное множество раз она принималась жаловаться на груды «корреспонденции» — всего-навсего рекламных изданий и проспектов, которые якобы исподтишка, украдкой, стоит ей отвернуться, скапливаются у нее на столе. Подчас Хэлу стоило труда сдержаться, не вспылить: «Да бросьте, в конце концов! Ведь вам достаточно просто аннулировать свои абонементы!» или: «Так позвольте мне смести все это дерьмо в мусорную корзину!» Но ему удалось сохранить самообладание перед лицом родительницы Шона, он все твердил себе, что это не его проблема и даже не проблема его матери, что ради друга вполне можно потерпеть, пожертвовать несколько часов из своей скучной жизни, чтобы внести хоть малую толику порядка в еще более нудное существование Мэйзи Фаррелл. Но вот, заметив, что время завтрака стремительно приближается, Мэйзи оторвалась от телефона, чтобы учинить смотр содержимому своего чудовищного холодильника; она открывала и закрывала десятки пластиковых контейнеров, обнюхивала всевозможные объедки и выбрасывала, что протухло, пока не наткнулась на искомое — томатный суп трехсуточной давности, после чего провела остаток дня в поисках некоего пятновыводителя, нужного, чтобы избавиться от оранжевой кляксы, оставленной супом на ее безупречно белых брюках. «Чашечку кофе — что вы на это скажете, Хэл?» — осведомилась она уже в другой раз, в одиннадцать утра услышав, что они входят в дом, а она до сих пор не одета, все возится у себя в спальне, сама в пеньюаре, на голове бигуди, обдумывая наряд на сегодня. «Он у меня готовый в холодильнике, я сию минуту вам его разогрею!» — «Спасибо, с удовольствием!» — чистосердечно, непосредственно отозвался Хэл, но Шон тотчас пречувствительно лягнул его ногой в лодыжку. И правильно: коль скоро у Мэйзи возникла необходимость сервировать для него кофе, перед ней мгновенно развернулся новый веер ошеломляющих проблем: какую чашку выбрать? где греть, в микроволновке или на водяной бане? сахар класть белый или желтый? и как быть со сливками, если, конечно, они уже не скисли… Тогда Хэл поспешил добавить: «Лучше оставьте его, как есть, миссис Фаррелл. Я обожаю холодный кофе!» Тогда она налила ему чашечку, он поднес к губам эту темно-коричневую жидкость и насилу удержался, чтобы не выблевать ее назад, извергнув тысячи мельчайших капелек на груды «корреспонденции», поскольку там был отнюдь не кофе, а говяжий бульон — сюрприз отвратительный, если принять во внимание время суток. Едва хозяйка отвернулась, он выплеснул его в слив, лелея надежду, что угадал правильно, ибо водоочистительное устройство, установленное здесь, предоставляло на выбор ужасающее число труб… однако день еще только начинался, и Мэйзи, чуть позже обнаружив в холодильнике настоящий кофе, смекнула, что Хэл утаил от нее ее промах, и дулась на него добрых полчаса. «Подумать только, — вздохнул Шон, когда на исходе дня они с Хэлом, измочаленные вконец, сели в машину, намереваясь рвануть в один из кембриджских пабов, тут же, по соседству, — ведь когда-то она была юной ирландской красоткой, такой, знаешь, нарядной, кокетливой. Рыжей, с зелеными глазами. И заметь, при всем том набожной. Воскресную мессу никогда не пропускала. Ее тонкие руки, сложенные для молитвы… духовные гимны, которые она пела, а голос был ангельски нежный… Ну правда же, она все равно замечательная?» — «Конечно, замечательная, — согласился Хэл, поднимая над столом кружку «Джеймсона», чтобы чокнуться с Шоном. — Она просто малость… с приветом, только и всего». — «В прошлом году, на Пасху, — продолжал Шон, в мрачном раздумье созерцая льдинки на дне своего опустевшего стакана, — я ей предложил свозить ее в церковь, чтобы она могла там попеть старые гимны, но она отказалась, сославшись на то, что у нее не хватит времени подготовиться. Хотя разговор об этом зашел еще в Страстную пятницу, а речь шла о воскресенье».)