Плохая война - Борис Вячеславович Конофальский

кушайте, господин мой. Кушайте и не думайте о господах этих, я уже о них подумала.

Воистину было это странно. Странно слышать было ему такое. Ему, человеку, что провел почти всю свою жизнь в войнах, предлагала свое заступничество женщина.

Волков взял кусок и съел. Да, мясо было прекрасным, и женщина, что сидела перед ним, была прекрасна, и шатер, стенку которого трепал ветер, был прекрасным. И все это его: и кони у коновязи, и офицеры, и солдаты, и унылые холмы вокруг. Да, он был здесь господином, и к нему ехали господа, такие же, как и он, в этом Бригитт права. Так чего ему волноваться?

Теперь и он их видел. Кавалькада появилась на дороге: всадники и карета. Кони, отсюда заметно, очень хороши, полсотни, не меньше, и карета с гербами графа. Ах, какая же молодец Брунхильда, какая же молодец, выволокла графа из замка, а уж за ним поехали и другие сеньоры.

* * *

Карета графа встала у пригорка, тут же лакей снял с задника раскладное кресло, оно было поставлено так, чтобы граф, сидя в нем, оказался скрыт от декабрьского ветра и кустами, и пригорком. Пока лакеи помогали вылезти из кареты графу и его близким дворянам, остальные господа, что были в кавалькаде, спешивались и, разминая ноги, прохаживались подле. Волков прикинул и на первый взгляд понял, что господ с графом приехал едва ли десяток, все остальные – это благородные выезды сеньоров и их неблагородные свиты. Но среди этих господ нашлись и те, что недавно приезжали к нему. Да, уехали они в дурном расположении духа, и вряд ли оно к этому дню переменилось.

Но что хуже всего: все недовольные господа, кроме господина фон Эделя, который состоял при старом графе, были подле графа молодого, и фон Хугген среди них. Он так и распинался, жестикулировал и всячески пытался разговором своим увлечь молодого графа, но тот был не в духе и, скрестив на груди руки, только рассеянно кивал.

Между Теодором Иоганном, девятым графом фон Маленом, и Волковым сразу возникла неприязнь. Граф был заносчив и спесив, вечно носил на лице печать скуки и при этом, как ни странно, оказался неглуп. Всем своим видом, каждым жестом и каждой гримасой своего бледного лица он подчеркивал, что кавалер ему не ровня, даже если он и родственник, даже если он дважды родственник, все равно должен знать свое место. Простота в общении, что была присуща его отцу, ему была неведома. Волков тоже не любил молодого графа, и теперь не любил его еще больше, чем раньше, чего уж тут скрывать, и причина его нелюбви скрывалась вовсе не в спеси Теодора Иоганна, на спесь кавалеру плевать, и даже не в том, что тот подсунул в жены непутевую и распутную Элеонору Августу, и это Волков пережил бы, а вот то, что в доме графа притесняли Брунхильду, он простить не мог и с этим примиряться не собирался. Едва увидал родственника, едва вспомнил письма графини, так сразу он отметил, что прямо на ходу, с каждым его шагом в нем растет и наливается злоба, тяжелая и черная злоба к Теодору Иоганну. А еще и раздражение на графа старого, что тот не мог своих дочерей и снох успокоить и защитить жену от брани и пренебрежения.

Как кавалер отошел от шатра и спустился с холма, так за ним, без приказаний и просьб, сразу пошли офицеры. Волков, услыхав привычное постукивание мечей о сапоги и поножи, чуть оглянулся и вдруг усмехнулся. Идут. Брюнхвальд, Бертье, Рене… Тут же шли господа из выезда: Увалень, Гренер-младший, Максимилиан, фон Клаузевиц, а за всеми ними уже прыгал на своей деревяшке Роха. Волков усмехался оттого, что невольно сравнивал приехавших господ сеньоров и своих господ офицеров. Лучшие люди графства щеголяли в шубах и роскошных бархатных беретах, в перчатках и сапогах из тончайшей замши, сверкали перстнями и цепями. Его же люди… Карл Брюнхвальд в мятом доспехе и кирасе, которую, возможно, носил его дед; Рене почти такой же. Бертье в своих невыносимо красных сапогах – цвет, который он, кажется, предпочитал всем другим цветам, – в мятом шлеме и помятом правом наплечнике, да еще с лицом, на котором красовались не сошедшие еще после сражения ссадины. Увалень, большой, без шапки и со шлемом подмышкой, вид имел свирепый и напоминал мелкопоместного дворянчика, что вздумал от нищеты разбойничать на дорогах. Только фон Клаузевиц и Максимилиан выглядели прилично, но бедный их вид говорил скорее, что они либо пажи, либо оруженосцы, которые уже побывали в деле. В общем, вся его свита на фоне приехавших господ выглядела бедно, но грозно.

Когда они подошли к стулу, на котором сидел граф, Волков поклонился первым, все его люди тоже стали кланяться. В ответ приехавшие господа тоже кланялись, но не так низко, как Волков и его люди. А молодой граф так и вовсе не кивнул, смотрел на людей кавалера холодно из-под опущенных век и с неизменной надменностью держал руки на груди.

Граф же, не вставая из кресла, протянул Волкову руку для рукопожатия.

– Здравствуйте, сын мой.

Тот не стал ее пожимать, а, не боясь грязи и боли в ноге, встал на колено и поцеловал перстень на перчатке графа.

– Здравствуйте, отец мой. Дочь ваша, Элеонора Августа, пребывает в добром здравии, но в дурном расположении духа, шлет вам привет.

– Это хорошо, что она в добром здравии, хорошо… – улыбался старый граф.

А Волков, выпустив руку графа, тут и понял, отчего Брунхильда не находит в муже помощи. Перчатка была заметно велика графу, и волос в его бороде оказалось много меньше, чем в прошлый раз, как кавалер его видел, и шея его была уже тонка для ворота его колета. Граф старел и по-старчески усыхал, у него действительно слезились глаза.

– Как скоро мне ждать от дочери любимой моей внуков? – продолжал граф.

– Как будет то угодно Господу, но я со своей стороны тружусь над тем неустанно. Хоть иногда госпожа фон Эшбахт и ленится.

Бертье засмеялся, другие офицеры тоже улыбались, даже кое-кто из приехавших господ улыбался вместе со старым графом, а вот молодой граф только презрительно скривился, и люди, что были с ним, остались с лицами каменными.

– А как же поживает госпожа графиня? – в свою очередь поинтересовался кавалер.

– Хорошо, хорошо поживает, – самому себе кивал граф, – всем домом заправляет, всем спуску не дает.

И ведь не врал старый граф, совсем не врал: он сам верил в то, что говорил. Видно, старость уже не