Норманны. От завоеваний к достижениям. 10501–100 гг. - Дэвид Дуглас

Оценить глубину столь явно и туманно высказанных чувств чрезвычайно сложно, но принять все эти утверждения за чистую монету значило бы проявить легковерие{50}. Связь религиозных мотивов и хищнических набегов норманнов кажется чудовищной, а тесное сотрудничество Ричарда из Капуи и св. Януария вполне может показаться неприличным. Еще более омерзительно, что успехи такого человека, как Роберт Гвискар, приписывают особому покровительству Христа и Девы Марии. Даже если Вильгельм Завоеватель и оказывал Церкви услуги, самодовольство Вильгельма из Пуатье все равно неприятно. Однако претензии норманнов на роль защитников христиан прошли через самое интересное испытание именно в связи с Рожером и Робертом Гвискаром. Конечно, Роберт Гвискар вырвал Сицилию из рук сарацин. Но необходимо помнить, что этот же человек, в чью честь свершались чудеса в Мерами, незадолго до этого прибыл на Сицилию как союзник мусульманского эмира Сиракуз. А через 3 года после религиозных церемоний, посвященных взятию Палермо, он торжественно заключил обоюдовыгодный союз с султаном Махдии Тамином, который пытался вновь обратить Сицилию в мусульманскую веру[266].

Более того: набирая войско, Рожер никогда не испытывал неудобства, отдавая предпочтение сарацинам по сравнению со своими братьями христианами. Когда в 1084 году, являясь союзником Папы, Роберт Гвискар грабил Рим, при нем были войска сарацин, а позже практика набирать именно такие войска стала постоянной. Рожер пользовался их услугами на юге Италии в 1091, 1094 и 1096 годах. И наконец, в 1098 году он привел огромный контингент сарацин для осады Капуи, и этот случай наиболее показателен. Дело в том, что в этот момент святой Ансельм, изгнанный из Англии, находился за пределами Капуи, и абсолютно естественно, что он не хотел упустить возможность обратить сарацин в веру Христа. Однако Роберт решительно не позволил ему это сделать. Без сомнения, он чувствовал, что подобная попытка может ослабить усердие его мусульманских войск[267].

Кажется, норманнские лидеры нередко использовали религиозный мотив как самое неубедительное оправдание своей бессмысленной жестокости. Тем не менее, принимая во внимание эмоциональный климат XI века, судить об их мотивах слишком категорично было бы опрометчиво. Общеизвестна привязанность Роберта Гвискара к святому Матфею, которая, возможно, была искренней{51}; он делал Церкви щедрые пожертвования. Да и что бы ни вдохновляло Рожера I в его церковной политике, он и есть истинный основатель второй сицилийской церкви. Делать выводы об истинности чувств норманнских воинов, опираясь на достойных летописцев, фиксировавших их деяния, было бы еще менее надежно. Например, и Малатерра, и Аматус, и Вильгельм из Апулии настаивают на том, что исповедь и причастие были обычными ритуалами норманнов перед боем, и писавший несколько позже Уильям Мальмсберийский утверждает, что перед битвой при Гастингсе происходило то же самое[268].

Все они — свидетели в некоторой степени ненадежные, но то же самое писали о норманнах и такие авторы, как Лев Остийский и Родульф Глабер, а они не принадлежали к непосредственному окружению норманнов. В 1081 году некоторые из последователей Роберта Гвискара, кажется, приняли к сведению пожелания Папы Григория VII считать себя орудием Божественного правосудия. Нам сообщают, что в том же году перед штурмом Дураццо среди норманнов было замечено проявление исключительного религиозного рвения и в бой они отправились, распевая гимны[269]. К подобным заявлениям из уст друзей норманнов следует относиться с должной осторожностью, но если свидетельства по таким вопросам предоставлены их врагами, то все обстоит иначе. У византийской принцессы Анны Комнины были все основания ненавидеть как норманнов вообще, так и Роберта Гвискара в частности, и она довольно детально описала первый бой Гвискара и ее любимого отца императора Алексея I. Она пишет, что в ночь перед сражением Роберт Гвискар покинул свои шатры и со всем своим войском направился к церкви, построенной некогда мучеником Теодором. И там всю ночь напролет они искали милости Божьей, а также приняли участие в святых таинствах[270].

В свете приведенных выше примеров было бы рискованно отрицать, что в некоторых случаях норманнские воины были убеждены в своей избранности и что подобная уверенность могла способствовать их успехам на военном поприще.

Как бы то ни было, вопросов по поводу эффективности того, что Аматус называл духовной стратегией норманнов того периода, быть не может. Не может быть сомнений и в том, что чувства, порождаемые концепцией священной войны, и пропаганда, ею вызванная, служили целям успеха и объединения всех норманнских достижений второй половины XI века. Все это с особой яркостью и индивидуальностью подчеркивает сирийская кампания Боэмунда в 1099 году, результатом которой стало появление норманнского Антиохийского княжества. Но незадолго до первого крестового похода те же религиозные чувства, истинные или мнимые, повлияли на военные мероприятия норманнов в Европе. Силу этих страстей можно оценить, взглянув на те традиции, которые они зародили и которые сохранились. Разве Данте в XIV веке, созерцая в Раю блаженных среди защитников христианского мира, не поместил в небесах Марса наряду с Карлом Великим и Роберта Гвискара?[271]

Глава VI

Норманнский мир

I

Несмотря на индивидуальные особенности, все норманнские кампании 1050–1100 годов можно считать составной частью единого процесса, который повсюду был отмечен идентичными способами действий и согласованными принципами политического курса. В результате сформировалось нечто, что уместно было бы назвать норманнским миром XI века[272]. И современники это, скорее всего, очень хорошо осознавали. Так, дошедшая до нас версия хроники Аматуса из Монте-Кассино (чьей темой были подвиги Ричарда из Капуи и Роберта Гвискара) начинается с главы, где сводятся воедино норманнское завоевание Англии, участие норманнов в борьбе с сарацинами за Барбастро в Испании и норманнские кампании в Италии[273]. Схожим образом поступает и Жоффруа Малатерра (до переезда в Калабрию он наверняка был монахом в Нормандии), свое повествование о норманнских завоеваниях на Сицилии он начинает с рассказа о том, как в X веке в Нейстрии обосновался Ролло Викинг[274]. А тем временем те же настроения на другом конце Европы выражал и Вильгельм из Пуатье: он мог похвастаться мудростью и доблестью норманнов не только дома, но и попросить их врагов в Англии припомнить то, как норманны захватили Апулию, как они покоряли Сицилию и наводили ужас на сарацин[275].

Очевидно, что по существу эти хронисты не зависели друг от друга, но они проявили единодушие, озвучивая те настроения норманнов, которые в тот период служили объединению норманнского мира. Заложенную каждым из них традицию к комплексному рассмотрению этого вопроса в значительной степени продолжили и авторы следующего поколения. Ордерик Виталий, занимаясь главным образом историей англо-норманнского королевства, никогда не терял интереса к подвигам норманов в бассейне Средиземного моря и, несомненно, постоянно изучал этот вопрос. Он восхищался работами Жоффруа Малатерры, и вполне возможно, пользовался утерянным латинским оригиналом хроники Аматуса[276]. Когда Уильям Мальмсберийский писал в 1125 году свою Историю королей Англии, у него тоже было что сказать не только о норманнах во Франции, но и о норманнах в Италии, на Сицилии и в Сирии. И он по этому вопросу был тоже очень хорошо осведомлен о них. Он мог потрясающе описать могилу Роберта Гвискара в Веносауле[277] (которая не сохранилась до наших дней), а свое восприятие жизненного пути Боэмунда Тарентского он подытожил в одной живой сентенции. Будущий князь Антиохии воспитывался в Апулии, и все же он был норманном[278].

Так представляли себе единство норманнского мира хронисты. И есть веские причины полагать, что подобного убеждения придерживались и многие главные творцы норманнских достижений. Согласно поэме Кармен, в битве при Гастингсе герцог Вильгельм, чтобы ободрить свои войска, просил их вспомнить великие деяния их соотечественников в Апулии, Калабрии и на Сицилии, а сам он имел обыкновение подкреплять свою отвагу размышлениями о мужестве Роберта Гвискара[279]. Танкред тоже не терял времени и моментально сообщил своему дяде герцогу Рожеру Борса Апулийскому о триумфальной победе норманнов в великом сражении за Антиохию, а Боэмунд, как и надлежало, отправил захваченный в качестве трофея шатер Керборга для украшения церкви св. Николая в Бари[280]. Такие норманнские прелаты, как Жоффруа, епископ Кутанса, и Одо, епископ Байё (который также был эрлом Кента), считали в свою очередь вполне уместным потребовать у кровной родни в Италии деньги на перестройку соборов у себя на родине, а немного позже с гордостью отмечали, что песнопения св. Эврулу разносились из аббатств в Калабрии[281]. Соответственно приобретение норманнским герцогом королевской власти, а вместе с ней и всего того, что подразумевает это понятие, представляло интерес для норманнов во многих землях. Факт коронации Вильгельма в Вестминстере в 1066 году с гордостью отмечался и в Италии, а более поздние писатели сообщают, что в 1087 году новость о смерти Вильгельма за стенами Руана разнеслась по Италии с невероятной быстротой и посеяла чувство страха среди норманнов[282].