Октавиан Август. Крестный отец Европы - Ричард Холланд

Цицерон, который в письмах часто осуждал Антония за то, что тот «боится мира», теперь неистово обрушился на тех, кому понравилось предложение Калена, за то, что они «боятся войны». Правда, он не опустился до брани, отличающей его так называемую «Вторую филиппику» — поносящую Антония в столь оскорбительной форме, что автор мудро не стал произносить ее с трибуны, а распространил в рукописи среди друзей. В этой речи Цицерон обвиняет Антония в том, что в юности тот был «всем доступной шлюхой» («vulgare scortum») и продавал себя за определенную немалую плату, а потом в том же качестве «вступил в брак» с неким немолодым человеком. В речи, произнесенной 20 декабря, сенатор перенес свои нападки на Фульвию.

Когда в Брундизии Антоний наказывал легионы, заявил Цицерон, и по его приказу отважным воинам перерезали глотки, то кровь даже обрызгала уста его супруги, самой жестокой и алчной женщины.

Вряд ли в этих заявлениях была хоть крупица правды.

Сам Цицерон понимал, что нужны аргументы более правдоподобные, однако и дальше не удержался от колкостей в адрес Антония по поводу его предполагаемого распутства и несомненной склонности к пьянству. По мнению сенатора, отправить к его врагу посланника означало бы затянуть ход войны в пользу Антония — он может успеть измором взять Децима в Мутине, прежде чем осаждающих разобьют или прогонят.

Цицерону стал возражать Луций Пизон, тесть Цезаря, у которого было куда больше, чем у Цицерона, моральных прав бороться против игр Антония с законом. Именно Пизон летом прямо в лицо критиковал Антония, в то время как Цицерон готовился бежать за границу.

Пизон, к замешательству Цицерона, заявил: допуская такое противоречие, сенат роняет законы в глазах народа: ведь получается, что сенат принимает сторону Октавиана, незаконно набравшего войско, и осуждает назначенного в законодательном порядке проконсула Галлии, действующего в соответствии с решением народа, — ведь Антоний всего лишь хочет забрать свою провинцию у бывшего правителя, срок наместничества которого уже истек. В довершение всего, сказал Пизон, Цицерон теперь пытается объявить прославленного экс-консула врагом государства, лишив его даже права на судебное разбирательство. В ответ на аргумент, что Антоний набрал нужные ему голоса путем запугивания, Пизон предложил: пусть Октавиан передаст сенату два легиона, отделившиеся от войска Антония; а если еще и приказать Дециму вернуться в Рим с его легионами, которые сейчас в окружении, у сената будет достаточно большая армия, и он сможет принимать любые решения, никого не боясь и ни перед кем не заискивая.

Необычные предложения Пизона были совершенно неосуществимы. Однако на сенаторов подействовал его основной довод: нельзя ставить Антония в такое положение, когда он будет вынужден, сам того не желая, вести военные действия против сената ради политического — и физического — выживания. Именно этот аргумент и помог сломить жесткую линию Цицерона. А еще — слезы матери Антония и его жены (оклеветанной Цицероном Фульвии). 3 января, в ночь перед окончательным голосованием, назначенным на четвертое число, они всю ночь бегали по домам сенаторов, умоляя их за Антония. Результатом было компромиссное решение. Сенат посылал троих представителей — в том числе Пизона и Филиппа, отчима Октавиана, — к Антонию, чтобы заставить его выполнить решение сената: снять осаду с Мутины и вывести войска из оспариваемой провинции. Решение звучало достаточно жестко, но, как понимал Цицерон, настоящей задачей посланцев было дать Антонию последнюю возможность отказаться от противостояния, не нанося особого ущерба престижу обеих сторон.

Эти действия, разумеется, оттягивали признание Антония врагом государства. Сообщая народу на Форуме о решении сената, Цицерон уверил всех, что посольство потерпит неудачу. И он оказался прав — но не из-за упрямства Антония. Бывший консул уже продемонстрировал государственное мышление, когда, желая предотвратить гражданскую войну, предложил отказаться от своих законных притязаний на пост правителя Северной Италии. Когда в начале февраля Пизон и Филипп вернулись в Рим — третий посланник умер, не перенеся трудного пути, — они считали, что нашли приемлемые условия для соглашения. Цицерон был непреклонен. Взяв на себя оппозиционную роль, подобно Катону по отношению к Юлию Цезарю, он воспользовался своим даром обличения и не оставил никаких шансов на мирный исход. Бесхребетный сенат вынес постановление: консулам и Октавиану можно принимать для защиты республики любые меры.

Цицерон решил, что кончилась полоса его политических неудач (относительных) — впервые с тех пор, как двадцать лет назад, в год рождения Октавиана, он покончил с мятежом Катилины.

Теперь Римом правили не консулы, медлительные Гирций и Панса, а Цицерон — признанный вождь твердых, несгибаемых оптиматов. В сенате, где теперь почти не осталось опытных политиков — следствие страшных расправ с аристократами во время предыдущей гражданской войны, — Цицерон больше чем на голову возвышался над остальными — по уму, энергии, убежденности, красноречию и опыту закулисных политических интриг.

Свое соглашение с Октавианом сенатор воспринимал как решающий удар по антиреспубликанским устремлениям череды известных полководцев, чьи подвиги до сих пор мешали полному признанию его собственных заслуг, признанию, которого он так жаждал. На самом же деле этот странный союз в конечном итоге приведет к абсолютно противоположным результатам. Он незаслуженно вознес юношу на такую высоту, что Октавиан мог теперь уничтожить республику, а не спасать.

Судя по условиям Антония, хотя и изложенным не в духе примирения, он старался избежать полномасштабной гражданской войны. Не могли же его противники-оптиматы ожидать, что он просто придет в Рим из Мутины, не имея твердых гарантий безопасности и для него самого, и для его легионеров. Сенат неизменно старался воспользоваться малейшей слабостью как врагов, так и друзей. Заявление Антония посланникам сената — что он намерен казнить Децима, единственного из убийц, в качестве искупления позора, легшего на Рим из-за убийства Цезаря, — было в какой-то степени сделано напоказ. Кроме того, экс-консул хотел напомнить: безжалостное преследование всех заговорщиков — а именно такую цель ставил Октавиан — выльется в гражданскую войну. Другим убийцам Антоний фактически протянул ветвь мира, в особенности Бруту и Кассию. Он сказал им, что, пока занимает свой пятилетний пост в Галлии, они могут вернуться в Рим и баллотироваться на консульство — после того как откажутся от провинций, которые, однако, получат обратно по истечении их консульского года.

То был хорошо продуманный пакет мирных предложений, в котором каждый мог что-то найти для себя — кроме злосчастного Децима. Древнему миру было отлично знакомо понятие козла отпущения, в соответствии с которым одного человека можно принести в жертву ради блага государства. Большое место здесь занимали религиозные чувства. Осквернение нравственности, вследствие предательского убийства, как в случае Цезаря, бывшего не просто главой государства, но еще и верховным жрецом, в тогдашнем понятии искупалось исключительно соответствующим ритуалом, когда богам предлагалась жертва от имени всего народа. Пусть заговорщики утверждали, что убили Цезаря ради высшего блага, их представления о том, что есть благо для государства, явно не разделяли большая часть солдат и горожан низших классов. Они считали Цезаря героем, почти богом. И не могло быть для них настоящего мира, пока его дух не успокоится или даже не будет отмщен.

Принятие мирных предложений означало бы для Рима прекрасную возможность восстановить республику как живущий по принятым законам организм, подчиняющийся традиционным нормам поведения, согласно которым яростная конкуренция между аристократами естественна и желательна. Правда, позиция Антония в Галлии была двусмысленной и несла в себе угрозу, но он всегда старался действовать по букве закона, хотя и нарушал иногда его дух. Это могло привести к проблемам в будущем, а могло и не привести. А пока, если бы солдаты получили то, что им причиталось, и вернулись к нормальной службе или вышли в отставку, страна обрела бы не меньше пяти лет благословенного мира, а не продолжение гражданской войны.

Почему же Цицерон столь решительно захлопнул последнюю лазейку для мирного решения? Видимо, он просто плохо просчитал ход событий, мало учел человеческие ошибки и фактор случайности и еще — не обратил внимания на предостережения людей, которых считал в умственном отношении ниже себя. Презрение Цицерона к мирным инициативам было настолько велико, что он написал Кассию:

«Нет ничего отвратительней или бесчестней, чем Пизон и Филипп… они привезли нам невыполнимые требования».