Песни и люди. О русской народной песне - Наталья Павловна Колпакова

идеализацией жизни на лоне природы создавал благоприятную почву для освоения литературных богатств народной лирики. Представителям консервативного дворянства, бывшим не в состоянии принять зарождавшиеся капиталистические отношения, сентиментализм давал возможность уйти в привычный мир сельской усадьбы, где одной из «приятностей» жизни была народная песня, которою можно было умиляться, восхищаться, которой можно было подражать. Домоседы-помещики, отдыхая под сенью прадедовских кущ, мечтательно слушали пение своих крепостных и мурлыкали сами себе под нос «Я вечор, млада, во пиру была» или «Ах ты поле мое, поле чистое». Восхищаясь внешними элементами фольклорной поэтики, поэты-сентименталисты из дворянской среды старательно насыщали ими свои любовные элегии и эклоги. Но стилизации эти были далеки от подлинной народности; их изысканная чувствительность звучала слишком фальшиво рядом с глубоким эмоциональным наполнением подлинной народной лирики.

Как за речкою, как за быстрою.

(Иванов Е. П. Русский народный лубок.

М.—Л., 1937, с. 77, л. 10).

Совершенно иначе, чем поэты-сентименталисты, подал современникам песенный фольклор демократ Михайло Чулков. В фольклорных разделах опубликованного им песенного свода были сила и правда, которых нельзя было заслонить слащавым стремлением «облагородить», олитературить подлинное народное слово. Чулков не переделывал народную песню и не прикрашивал ее: он подавал фольклорные тексты во всей их свежести, — порою, может быть, и несколько грубоватой, но всегда непосредственной, искренней и потому привлекательной. И хотя его «Собрание» было далеко не научным, достаточно любительским изданием, этой подлинностью фольклорного материала оно сыграло очень большую роль в истории сохранения и изучения нашей традиционной народной песенности. После Чулкова песни его сборника многие издатели перепечатывали в своих песенниках в обработках и с изменениями, подсказанными эстетикой сентиментализма; в результате многочисленных правок и переделок условно прикрашенный, приглаженный селянин вытеснил со страниц этих песенников русского мужика, громкий голос которого — то веселый, то насмешливый, порою и грубоватый — явственно слышится в «Собрании разных песен». Но это «Собрание» существовало, оно было непреложным документом, не считаться с ним было нельзя. И резонанс его в читающем русском обществе был огромен.

Вопрос о том, жила ли в то время в крестьянском обиходе песня литературная, печатавшаяся рядом с подлинной фольклорной в песенниках, как она влияла на текст песни традиционной и что в свою очередь восприняла от нее сама, — это особые темы, связанные с проблемами взаимовлияния литературы и фольклора и в настоящее время нас не интересующие. Очевидно только, что по составу печатных изданий XVIII века о популярности в народе песен обработанных и приглаженных судить нельзя: наличие перепечаток из песенника в песенник одних и тех же «облагороженных» народно-песенных текстов говорит не столько о распространенности этих песен в крестьянской среде, сколько об инертности составителей и издателей этих песенников, не затруднявших себя отыскиванием свежих записей и проверкой того, поются ли действительно в народе публикуемые ими «простонародные» песни. Конечно, большинство этих «простонародных», «в духе народных» и т. п. произведений не могло войти в репертуар деревни уже по той простой причине, что малограмотная крестьянская среда не знала этих песенников и не могла освоить помещенного в них материала. Наблюдения же над живым бытованием песен в народе и просмотр песенных изданий XIX — начала XX в. показывают, что почти вся псевдонародная лирика — стилизация, подражания, обработки традиционного песенного фольклора и другие подделки под фольклор в консервативных массовых песенниках конца XVIII — первой половины XIX столетия — в народ не пошла и в позднейших записях фольклористов неизвестна[11]. В то же время немало подлинных традиционных песен из числа опубликованных в XVIII веке встречалось в устойчивом и полноценном виде собирателям и в XIX столетии, и в наше время. Тексты их в ряде случаев очень хорошо сохранены (хотя само собой разумеется, что они имеют и некоторые локальные различия, и нуждаются в поправках на время). Во многих случаях песни, записанные на расстоянии двухсот лет друг от друга, от Чулкова до наших дней, совпадают почти дословно. Сюда относится в первую очередь народная песенная классика — протяжные песни типа «Уж как пал туман», «Ах ты, доле мое», «Соловей кукушку уговаривал», «Ах талан ли мой», «Не сиди, Дуня, поздно вечером», «Ивушка», «Как вечор тоска нападала»; лирические «частые» — «Молодка молоденькая», «Я вечор, млада, во пиру была», «Ах утушка луговая», «Из-под дуба, из-под вяза», «Ах вы, сени мои, сени» и ряд других.

Сборник Чулкова был адресован широким демократическим кругам читателей — именно читателей, а не слушателей, так как изданный без нот он был не песенником, а книгой для чтения. Он оказался настольной книгой не только для любителей традиционной русской песни на рубеже XVIII–XIX столетий, но и для многих передовых деятелей эпохи, в том числе и для поэтов-профессионалов, понимавших не только социальную, но и художественную ценность подлинного народного поэтического слова. С некоторыми текстами из «Собрания» Чулкова чрезвычайно близко перекликаются подблюдные песни, упоминаемые Пушкиным в V главе «Евгения Онегина»; одно из революционных стихотворений Рылеева и Бестужева («Уж как шел кузнец») представляет собой явную переделку подблюдной народной песни «Идет кузнец из кузницы», помещенной у Чулкова в «Прибавлении» к III части его «Собрания» (№ 64). Конечно, эти и аналогичные образцы традиционных песен могли быть известны читателям и из живой жизни: город и в XIX веке гадал на святках, как деревня, играл в народные игры на вечеринках в купеческих, мещанских и мелкочиновничьих домах, величал на свадьбах народными песнями молодоженов и гостей, — но все же такие совпадения показательны.

Народная песня звучала на массовых гуляньях, на прогулках горожан с песельниками по Неве в Петербурге, на островах, на взморье. В классической художественной литературе (у Гончарова, Григоровича, Писемского, Лескова и др.) имеется множество упоминаний о бытовании традиционной песни в столице 1820–1850-х годов. И хотя самые тексты там не приводятся, многочисленные данные, собранные в печатных источниках, мемуарах, архивах, переписке и пр., обобщенные в специальных исследованиях[12], дают широкую картину бытования традиционной («простонародной») песни по стране во всех классах общества.

Рядом с бытовым использованием было уже не за горами и начало ее научного собирания.

Рост национального самосознания, рост общественной мысли в первой половине XIX столетия заставил передовую часть русского общества, продолжавшую работу первых русских просветителей XVIII века, придать вопросу о народности литературы особое значение. На смену романтической идеализации русской старины, имевшей место в предыдущем столетии, пришла эпоха сознательного отношения к национальной истории; потребовались подлинные материалы и документы, подлинные памятники традиционной народной культуры.

Общеизвестен научный подвиг П. В. Киреевского, сделавшего запись народных поэтических произведений