Разговор со Спинозой - Смилевский Гоце

* * *

Паутина была моей самой любимой из всех форм, с помощью которых можно было показать, как теряется во вселенной преходящее. Действительно, паутина обладает некоторым сходством с лабиринтом и древом жизни, но различия намного больше, чем сходства.

Лабиринт сделан человеком, который захотел стать Богом; древо жизни создано людьми, которые хотели знать, как у Бога идет процесс сотворения, сеть создана Богом. Нет, не смейся, паутина действительно создана Богом. Кто вытягивает эту нить из тела паука, которого несет ветер? Кто уносит паука и помогает ему связать нить с нитью, кто, как не Бог, вечная и бесконечная субстанция, учит паука плести сеть?

Древо жизни иерархично: существует деление на верх и низ, верхние сфироты ближе к небу, а нижние к земле; есть еще одно, на первый взгляд, интересное деление: мужской, женский и андрогинный столпы, но что с того — разве победа, отличие седьмого сфирота, принадлежит только мужскому принципу, разве слава, отличие восьмого сфирота, принадлежит только женскому принципу и разве красота только андрогинна, двупола? И в лабиринте есть иерархия: здесь нет верха и низа, как в древе жизни, здесь иерархия не определяет близость к небу или к земле; иерархия здесь — результат игры жизни и смерти: если ты идешь правильными тропами, которые приведут тебя к выходу из лабиринта, ты можешь продолжить свое существование, если ты выберешь неправильный путь — можешь найти смерть. И хотя у созданной пауком сети имеется средоточие, оно не является самым важным местом: каждая часть паутины — это центр сети.

И, наконец, вход и выход. Лабиринт имеет один или несколько входов, но всегда только один выход. В древе жизни точно известно, из какого сфирота можно войти и по каким тропам следует идти — есть только три направления, по которым можно отправиться от Кетер: к Хохме, Бине или Тиферету. А в паутине откуда ни начни, можно добраться куда угодно — каждая точка там одновременно и вход, и выход.

Поэтому я рисовал паутину, рисовал ее, наброшенную мне на плечи, на лицо, растянутую по небу.

И в тот год, как и во все остальные после смерти матери, с первых дней ноября я начал по ночам дышать тяжело и быстро, как человек, у которого что-то отнимают, который безвозвратно что-то теряет. Иногда, когда я пытался перевести дух, Иоганн ложился подле меня на кровать.

«Напиши мне письмо», — сказал он мне.

«Я не знаю твоего адреса», — ответил я ему.

«Адрес не важен. Ты просто напиши мне письмо», — сказал он и исчез.

Я встал, сел за стол и начал писать. Одной рукой я писал письмо, а другой рвал.

«Теперь ты знаешь, — иногда вечерами слышался мне голос Клары Марии, — теперь ты знаешь, почему всякий раз, когда мы играли в угадывание цитат, я заканчивала игру строками Овидия о Нарциссе».

«Знаю», — сказал я.

«И знаешь, почему я плакала тем вечером, прежде чем ты уехал из нашего дома, когда читала тебе стихи о нимфе Эхо».

«Знаю, — сказал я. — А тогда не знал. Если бы знал, я бы не влюбился, как Нарцисс, в какую-то тень. Он — в отражение своего тела; я — в отражение своего ума. И он, и я влюбились в отражения, в тени».

«Мне кажется, что от меня, как и от Эхо, не осталось ничего, кроме голоса и костей».

«Я слышу только голос», — сказал я ей.

«Скоро ты и его не услышишь», — сказала она, и после этих слов наступила тишина.

Я сидел один в комнате — была темная февральская ночь, я тяжело дышал, и мое дыхание напоминало мне о том, как умирала мать.

21 февраля 1677

Двадцать первое февраля, Спиноза, то самое число, когда тебя зачали ночью в Амстердаме сорок пять лет назад. Сегодня двадцать первое февраля, и опять ночь, только этой ночью ты умрешь. Предчувствуешь ли ты свою смерть, когда кашляешь, выпиваешь глоток молока, вкуса которого ты уже и не узнаешь? Ты хочешь поставить стакан на стол, но тебе кажется, что в руке у тебя ничего нет, как будто ты касаешься пустоты. Ты встаешь и идешь к окну. Открываешь его, думаешь: «На улице должно пахнуть зимой», но тебе в ноздри пробивается лишь какой-то горький запах. Помутившимся взором ты оглядываешь все вокруг: улицу, снег, крышу церкви, но все, что ты видишь перед собой — пусто. До тебя доносятся звуки, но они не трогают тебя; ты слышишь их, но не знаешь, что слушаешь. Ты чувствуешь беспокойство, Спиноза? Я знаю, что смерть — это последнее, о чем думает свободный человек, но, может быть, есть что-то, что заставляет тебя обернуться, посмотреть на то, что осталось позади тебя, или скорее на то, что могло остаться позади тебя, но не осталось, потому что ты ничего не сделал для этого. Чувствуешь ли ты грусть по несделанному, Спиноза? Ты оставляешь окно открытым и идешь к кровати.

Ты умираешь, Спиноза, и я должен оставить тебя наедине со смертью, потому что встреча со смертью всегда с глазу на глаз.

ЦЕНТР ПАУТИНЫ

Смерть

Я предчувствую свою скорую смерть. Я повторял это, хотя где-то в глубине души надеялся, что эти слова включают вероятность ошибки, я повторял это в тот вечер, когда смерть неумолимо приближалась ко мне. Да, сегодня вечером я умру, сказал я, вероятно, желая осознанием наступления конца избавиться от страха смерти, напугать страх.

Я чувствую, как все сильнее и сильнее болит в груди, и эта боль заставляет меня закрыть глаза, эта боль или сознание того, что я не могу видеть своими глазами то, что я должен видеть, или, может быть, страх смерти заставил меня заглядывать в темноту глазниц, и из этой темноты выныривает воспоминание о дне, когда я был отлучен, так же, как и сейчас, у меня болело в груди, но это была другая боль, тогда меня мучило отчуждение от тех, кто был близок ко мне по крови, а теперь меня мучит отчуждение от собственной крови, и, как и сейчас, мне казалось, что я теряю почву под ногами, но тогда я смело шагнул в новый день, и теперь я падаю на пол, тогда, в миг, когда я умирал, мне казалось, что я падаю в Ничто, где нет ни Вечности, ни Бесконечности, и я чувствовал себя настолько растерянным, настолько разбитым, что мне казалось, если я открою глаза, я увижу отделение собственной души от тела и что я буду стремиться удержать свое тело, чтобы сохранить себя в нем, хотя от него больше не было никакой пользы, органы чувств этого тела были уже мертвы, и от этого страха я закрывал глаза, падая на пол, в Ничто, в Конечное и Ограниченное.

Я падаю на пол и пытаюсь подняться, я встаю, и мне удается сесть на красную кровать, которая, возможно, уже не красная, время изменило ее цвет, так же как и цвет моей кожи, я кашляю, боль все невыносимей. Я ложусь на кровать и сворачиваюсь, как зародыш, и мои мысли бороздят воды памяти, как корабль быстро и легко бороздил воды, которые когда-то свивались в водовороты и не позволяли мне приблизиться к каждому моменту прошлого, и этот корабль устремлялся все дальше и дальше, торопясь вперед, а плывя, в сущности, назад еще до того, как я сбежал из жизни в философию, до того, как я отобрал у себя Иоганна из-за страха телесности, до того, как я со своими принципами сбежал от чувственности Клары Марии, перед отлучением, перед смертью матери, этот корабль плыл все быстрее и быстрее, собирая гальку прошлого в одну единственную мозаичную композицию, которая неодолимо напоминала о моем бытии, о моем настоящем я, том я, которое я искал всю свою жизнь и которое обнаружил в тот роковой миг.

Я лежу на кровати, свернувшись, как зародыш, слева от меня лежит моя жизнь, справа — смерть, я лежу и все сильнее внедряюсь в себя, ища место, где зарождается вечное и бесконечное, место, которое я никогда не видел в жизни, хотя искал его в каждый момент, когда писал, а тем более, когда размышлял о том, что написать, когда я думал о существовании, и теперь, когда я погружаюсь в собственную душу, погружаясь в собственное я, мне становится понятно, что вся душа — это место зарождения вечного и бесконечного, что душа существует только для того, чтобы выразить вечность и бесконечность, и одновременно я также понимаю, что эта попытка — абсолютно тщетная, потому что вечности и бесконечности не хватит, чтобы объяснить всю душу, а душа слишком мала, чтобы охватить вечность и бесконечность. В этот момент какая-то горячая боль поразила мое тело и мою душу, горячая боль, которая шла от осознания того, что невозможно объяснить душу вечностью и бесконечностью, и невозможно охватить вечность и бесконечность душой, но возможно телом, что душа исследует вечность и бесконечность с помощью тела, и тогда я, свернувшись, как зародыш, стал рассматривать части своего тела, я смотрел на пожелтевшие ногти, скрюченные пальцы, а затем горячая боль стала обжигающей и начала жечь меня, я подумал, что это конец, подумал, что расстаюсь с телом, я думал, что это момент прощания и с телом, и с возможностью нащупать вечность и бесконечность с помощью органов чувств, пройти по их краю. Я не чувствовал печали, уже не могло существовать никакой печали, все подошло к концу, я только думал, что все вокруг меня исчезло, все, что когда-либо мне хотелось, чтобы оно исчезло, чтобы я мог испытать себя в отдельности, и в тот момент я желал, если все еще мог желать, получить новый шанс на существование, как писатель, который написал плохую книгу и теперь хочет написать ее заново.