Заговор в начале эры - Чингиз Абдуллаев

Не спал в эту ночь Катон, беспокойно ходивший по атрию. Он понимал всю опасность и неустойчивость положения, при котором Катилина мог в любой момент бросить вызов республике, подбивая своих людей на вооруженный мятеж.

Не спал в эту ночь Клодий, устроивший с друзьями небывалую оргию, на которой три гладиатора были забиты насмерть, двое римлян умерло от чрезмерного потребления вина и более десяти совсем молоденьких рабынь, принадлежавших знатным фамилиям города, были в самой извращенной форме лишены девственности и девичьего стыда. Только великие боги могли снести подобное кощунство и надругательство над живыми телами и душами этих девушек.

Не спал в эту ночь Мурена, забавлявшийся с рабыней из терм Минуция, подаренной ему предусмотрительным Цезарем. Несчастная девушка уже не смеялась, она даже не улыбалась, а только тихо стонала. И в триклинии было слышно скотское мычание Мурены и испуганные девичьи всхлипы, словно затухающие аккорды отчаяния и жалости из тягостной песни, исполняемой в эту ночь в доме Мурены.

Не спал в эту ночь Лентул, страшно переживающий столь тягостное для него поражение своего друга и союзника. Но он быстро утешился, и в его триклинии также раздавалось мычание мужчины и едва слышные болезненные стоны. Но то были не стоны женщины. Это были стоны юноши. Стоны Новия Приска, растленного и развращенного Лентулом еще в юные годы. Слова бессильны описать эти сцены, и только римские боги способны беспристрастно судить их участников с высоты своего пантеона.

Не спал в эту ночь Цезарь. После своего ожидаемого избрания он покинул Марсово поле в сопровождении друзей и сторонников, не успев переговорить даже с Катилиной. Дома его уже ждали мать, жена, дочь, шумно и радостно отмечавшие его успех. Едва жрец огласил итоги выборов, как несколько сот рабов бросились в Рим, стараясь поскорее сообщить своим хозяйкам итоги закончившихся выборов. И не успели еще все римляне разойтись с огромного поля, как Рим уже знал исход состоявшегося голосования. И до поздней ночи на улицах города шло бурное обсуждение новых магистратов. Кое-где вспыхивали драки, ссоры, слышался лязг мечей. Получивший специальный приказ на сегодняшнюю ночь Аврелий Антистий приказал утроить обычные посты, дабы избежать ожидаемых неприятностей. Цезарь сидел у себя в таблине почти до самого утра. Ему важно было продумать свое нынешнее положение и поведение на случай мятежа сторонников Катилины. Верховный жрец хорошо понимал, что Катилина, как умный человек, не сумеет и не захочет поверить в его, Цезаря, непричастность к исходу столь печальных для катилинариев выборов. А значит, Катилина, Лентул, Цетег и их сторонники могут с завтрашнего дня превратиться в открытых врагов, тем более беспощадных от сознания предательства популяров. Это была реальная опасность, и с ней приходилось считаться.

«Нужно будет платить еще больше Эвхаристу, – подумал Цезарь. – События могут начаться в ближайшие дни. Катилине и его сторонникам нечего терять, а лагерь Манлия стоит совсем близко. Необходимо как-то помочь Цицерону и Катону изгнать Катилину из города, усилить панику в сенате. Вне городских стен катилинарии менее опасны».

Не спали в эту ночь и в лагере Манлия, ожидая известий из Рима. Лишь к утру прискакал гонец, и вздох разочарования прокатился по всему лагерю. И все поняли – теперь спор решит только оружие. Тога не оказала доверия катилинариям, и меч должен будет решить давний спор с Римом в их пользу.

Отныне сенаторские тоги становились символами римского владычества, господства старых порядков, столь ненавистных большинству мятежников в лагере. Поднимая мечи, они бросали вызов тому старому миру, сокрушить который они намеревались. Мечи катилинариев отныне точились на тоги римских сенаторов. Никто еще не знал, что под тогами заговорщики обнаружат воинские доспехи и панцири, столь символично надетые Цицероном в день выборов.

Ноябрьские календы несли Риму ужас гражданской войны, и каждый римский сенатор в стенах города, и каждый заговорщик в лагере Манлия хорошо понимали, сколь ужасной будет их судьба в случае поражения. И каждый знал, сколь ужасна будет судьба Рима в случае их братоубийственной войны. Но стремление к безумству уже овладело умами и душами многих. Братья точили мечи на братьев. Отцы проклинали чад своих, сыновья замышляли отцеубийства, жрецы отрекались от богов своих.

Город окутала тьма. Луна зашла за тучи, и эта часть земли была отвернута от солнца, словно пытаясь скрыть от него в темноте все свои пороки и злодеяния. Но солнечные лучи, светившие в эту ночь на другом конце земли, доставали до Рима, пробивались к совести его людей, будили их среди темноты, заставляя давиться кошмарами и ужасами этой долгой ночи.

Ночью, уже лежа в постели и слушая рядом сонное дыхание жены, Цезарь вспомнил события этого дня.

Память услужливо возвращала искривленное лицо Катилины, ликование Мурены и Силана, умиротворение одетого в доспехи Цицерона и звонкий голос молодого Катулла, читавшего стихи.

Внезапно, словно новый приступ болезни подтолкнул его, Цезарь резко поднялся, усаживаясь на ложе. Помпея даже не проснулась, уронив голову ниже. Он вдруг вспомнил, что мучило его в этот день. С самого раннего утра его интересовал вопрос – за кого будет голосовать Марк Брут. Молодые люди в большинстве своем поддерживали Катилину, но Брут совсем не похож на них. Неужели он отдал свои голоса за Мурену и Силана? Не может быть, твердо решил Цезарь, Брут никогда не отдал бы своего голоса этим кандидатам. Не явиться на голосование он не мог – значит, заполнил таблички неразборчивым почерком. К такой наивной уловке прибегали римляне, когда не хотели высказывать определенного мнения по данному вопросу. Иногда это делали даже судьи, что всегда вызывало гнев простых римлян, справедливо считавших подобные уловки предосудительными для стражей закона.

«Нужно будет спросить у Сервилии», – решил Цезарь, устраиваясь снова на ложе.

Он заснул, и сон его был тяжелым и душным, как сон многих римлян в эту тревожную и страшную ночь года 691-го со дня основания Рима.

Наступивший рассвет следующего дня не принес солнечных лучей. Светило не смогло пробиться сквозь тяжелые свинцовые тучи, нависшие над городом. Они собрались высоко в небесах, словно готовясь растворить своей тяжестью этот «Вечный город» со всеми его обитателями.

Рим был великим, и Рим был ничтожен. Рим был силен, и Рим был слаб. Рим раздвигал границы своего государства за много дней пути от города, и Рим не мог защитить своих граждан даже в стенах этого города. Время, пространство, представления чести, порядочности, любви, долга, верности – все изменилось, сместилось, превратившись в невообразимую какофонию понятий и представлений.

Глава XI

Боги! Жалость в вас есть; и людям не раз подавали

Помощь последнюю вы даже на смертном одре,

Киньте взор на меня, несчастливца, и ежели чисто

Прожил я жизнь, – из меня вырвите черный недуг!

Гай Валерий Катулл(Перевод С. Шервинского)

За много дней пути от Рима, почти на самом краю света, запершись в огромном дворце, доживал последние дни своей жизни великий царь понтийский – Митридат VI Евпатор.

Пятидесятисемилетний понтийский правитель некогда огромного царства, наводивший ужас на Римскую державу в течение стольких лет, предавался тяжелым раздумьям, как бы подводившим итог его жизни.

У Рима не было за всю его историю более яркого и непримиримого врага, чем этот старый царь, оставшийся теперь в одиночестве.

Еще мальчиком он бежал из дворца, опасаясь оставаться там после смерти своего отца – царя Митридата V Эвергета. В течение семи лет он, скрывая свое происхождение и страшась людей, не решался называть своего подлинного имени. Его собственная мать, ставшая правительницей Понта, трижды подсылала к нему убийц, и трижды этот юноша, почти мальчик, чудом избегал покушения. Зная, что его могут отравить, Митридат с детства приучил себя к малым дозам яда, постепенно приобретая иммунитет против отравления. За время мучительных скитаний он изучил двадцать два языка своего огромного царства и научился выслушивать мнения самых простых людей – ремесленников, горожан, крестьян, составлявших большинство населения его державы. Но научиться говорить с людьми еще не значит суметь понимать их.

Перенесенные в молодые годы унижения оставят свой глубокий след в душе Митридата. Страдания и лишения не могут быть примерными воспитателями юной души. Они лишь приучают молодого человека к притворству и осторожности, делая его жестоким, коварным и бесчувственным человеком, ненавидящим людей, не страдавших, подобно ему. Так уж устроен человек. Если ему бывает больно, он хочет, чтобы было больно и окружающим, словно чужая боль может заглушить его собственную, а память о страданиях сотрет воспоминания о собственной боли.