Горбун, Или Маленький Парижанин - Поль Феваль

Зала, где мирно беседовали нормандец и гасконец с примесью провансальца, находилась в центре главного здания. Ее окна, затянутые тяжелыми фламандскими гобеленами, выходили на узенькую полоску травы, огражденную трельяжем, которая отныне получила пышное название «Личный сад госпожи принцессы». В отличие от других помещений первого и второго этажа, уже наводненных рабочими, здесь пока еще ничто не подверглось переделке.

То была парадная гостиная княжеского дворца, обставленная богатой, но строгой мебелью. Гостиная, которой пользовались только для празднеств и представлений, о чем свидетельствовало находящееся напротив гигантского камина черного мрамора возвышение, застеленное турецким ковром; из-за этого возвышения зала приобретала совершенно судебный вид.

И действительно здесь в те времена, когда знать решала судьбы королевства, не раз собирались представители прославленных домов — Лотарингского, Шеврез, Жуайез, Омаль, Эльбеф, Невер, Меркер, Майеннского, Гизов. И только полным смятением, царящим во дворце Гонзаго, можно объяснить то, что наши два храбреца сумели пройти сюда. И надо сказать, тут они оказались в самом тихом и спокойном месте.

До завтрашнего дня зала эта должна была оставаться нетронутой. Сегодня тут состоится торжественный семейный совет, и только завтра она будет отдана на растерзание плотникам, которые выстроят в ней клетушки.

— Да, кстати о Лагардере, — заговорил Плюмаж, когда шум потревоживших их шагов отдалился. — Когда ты встретился с ним в Брюсселе, он был один?

— Тоже нет.

— С кем он был?

— С девушкой.

— Красивой?

— Очень.

— Интересно. Когда я встретил его во Фландрии, он тоже был с очень красивой молоденькой девушкой. А ты не помнишь, каковы были манеры, лицо, наряд той девушки?

Плюмаж ответил:

— Лицо, манеры, наряд прелестной испанской цыганки. А у твоей?

— Манеры скромные, ангельское личико, наряд благородной девицы.

— Интересно, — в свой черед произнес Плюмаж. — А сколько ей могло быть примерно лет?

— Столько же, сколько было бы унесенному ребенку.

— Второй тоже. Но ведь мы с тобой, золотце, кое о чем позабыли. К тем, кто ждет своей очереди, то есть к нам обоим, к шевалье Фаэнце и барону Сальданье, мы не причислили ни господина де Пероля, ни принца Гонзаго.

Отворилась дверь, и Галунье успел только бросить:

— Ежели доживем, увидим.

Вошел слуга в пышной ливрее, сопровождаемый двумя рабочими с измерительными инструментами. Он был до того озабочен, что даже не обратил внимания на Плюмажа с Галунье, и те сумели незаметно скользнуть в нишу окна.

— Поторопитесь! — распорядился лакей. — Наметьте все для завтрашней работы. Четыре фута на четыре.

Рабочие тут же принялись за дело. Один измерял, второй проводил мелом линии и писал номера. Первым был поставлен номер 927, а далее шло по порядку.

— Дорогуша, кой черт они тут делают? — поинтересовался гасконец, выглянув из укрытия.

— Ты что, не знаешь? — удивился Галунье. — Эти линии показывают, где будут поставлены перегородки, а номер девятьсот двадцать семь говорит, что в доме господина Гонзаго продана уже почти тысяча клетушек.

— А для чего эти клетушки?

— Чтобы делать золото.

Плюмаж широко раскрыл глаза. Брат Галунье растолковал ему, какой драгоценный подарок недавно сделал Филипп Орлеанский своему сердечному другу.

— Как! — ахнул гасконец. — Каждая из этих каморок стоит больше, чем ферма в Босе или в Бри?38 Друг мой, друг мой, мы просто должны примкнуть к достойнейшему господину Гонзаго!

А измерения и разметка тем временем шли своим чередом. Лакей заметил рабочему:

— Номера девятьсот тридцать пять, девятьсот тридцать шесть и тридцать семь вы сделали слишком большими. Не забывайте, каждый дюйм стоит золота.

— Рай и святители! — пробормотал Плюмаж. — Что же, эти бумажки и впрямь так дорого стоят?

— Настолько, — отвечал Галунье, — что золото и серебро скоро не будут стоить ничего.

— Презренные металлы! И поделом им, — мрачно произнес гасконец и тут же изрек: — Черт побери, видно, у меня неистребимая привычка, но я сохраняю слабость к пистолям.

— Номер девятьсот сорок один, — объявил лакей.

— Осталось только два с половиной фута, — сообщил отмерявший рабочий. — На полную не хватает.

— Ничего, — заметил Плюмаж, — клетка пойдет какому-нибудь тощавому.

— Плотники придут сразу после совета.

— Какого еще совета? — удивился Плюмаж.

— Попытаемся узнать. Когда знаешь, что происходит в доме, считай, что дело здорово продвинулось.

Выслушав это безмерно справедливое высказывание, Плюмаж ласково потрепал Галунье по подбородку, подобно любящему отцу, обнаружившему, что его сынок начинает проявлять сообразительность.

Лакей и рабочие вышли. Но тут же из вестибюля донесся громкий, нестройный хор голосов, выкрикивающих:

— Мне! Мне! Я записался! Давайте по справедливости!

— Ну вот, — буркнул Плюмаж. — Опять что-то новенькое.

— Успокойтесь! Ради Бога, успокойтесь! — прозвучал на пороге залы властный голос.

— Господин де Пероль! — шепнул брат Галунье. — Не высовываемся!

Они еще глубже втиснулись в нишу окна и задернули занавеску.

Господин де Пероль вступил в залу, сопутствуемый, а верней будет сказать, стиснутый толпой просителей — просителей весьма редкой и драгоценной породы, которые умоляли взять у них золото и серебро в обмен на дым.

Одет господин де Пероль был исключительно богато. В волне кружев, скрывающих его тощие руки, сверкали бриллианты.

— Господа! Господа! — повторял он, обмахиваясь платком с каймой из алансонских кружев. — Держитесь подальше. Вы, право же, утрачиваете почтение.

— Ах, плут! Он просто великолепен, — вздохнул Плюмаж.

— Жох! — определил его одним словом Галунье.

Да, тут мы согласны. Пероль был жох. Своей тростью он пытался раздвинуть толпу живых ходячих денег. Справа и слева от него шли два секретаря с неимоверных размеров записными книжками.

— Да блюдите хотя бы собственное достоинство! — с укоризной произнес он, стряхивая с мехельнского жабо крошки испанского табака. — Неужто вы не можете сдержать страсть к наживе?

И он сделал такой жест, что наши мастера шпаги, разместившиеся, подобно истинным ценителям искусства, в закрытой ложе, едва удержались от рукоплесканий. Однако торговцы, окружавшие господина де Пероля, не сумели в той же мере оценить его.

— Мне! — продолжали кричать они. — Я первый! Теперь моя очередь!

Господин де Пероль остановился и изрек:

— Господа!