Горький запах осени - Вера Адлова

акаций, которые цвели, пока не представляя себе, что такое смог и ему подобное свинство. Открыла дверь мать Ладислава. Видимо, она торопилась с обедом или была еще чем-то занята и потому барышню, которую едва разглядела в темноте лестничной площадки, встретила без особой приветливости.

Эма представилась коллегой Ладислава и спросила, можно ли его увидеть. Сделала она это в форме столь вежливой и изящной, что пани Тихая любезно пригласила ее войти в прихожую, такую же темную, как и лестничная площадка. Затем торопливо извинилась и убежала в кухню, в дверь слева. Возвратившись минутой позже, она через дверь справа провела Эму в комнату. Комната была сравнительно просторной. Здесь преобладали приметы семейного комфорта в виде массивного буфета орехового дерева, обеденного стола с шестью стульями и сервантика с хрусталем. Часть комнаты занимали вещи Ладислава. У окна — чертежная доска с планами никому не нужных домов, на стенах плакаты и всевозможные репродукции, библиотека, диван, заваленный журналами, и радио.

Лишь в комнате, при полном освещении, пани Тихая разглядела Эму. Она поразила женщину. Одновременно с явным любопытством в ней проснулось и легкое недоверие, какое испытывают все матери к красивым девушкам, у которых есть шанс вмешаться в жизнь сыновей — а когда дело касается единственного сына, это особенно опасно — в значительно большей степени, чем удается самой матери. Эма была чрезвычайно взволнована и потому произвела впечатление высокомерной девицы, которая в любых условиях окажется хозяйкой положения. Однако почему Эма была так взволнована? В самом деле: во времена сорокапятилетней давности вторгнуться в квартиру любимого, выходца из другой социальной среды, значило совершить поистине героический поступок. Да еще назваться его коллегой и ждать каких-то сведений от матери, для которой визит женщины к ее сыну был, несомненно, в диковинку. Даже для Эмы, привыкшей к общению с самыми разными людьми, этот визит был не из легких, и прежде всего потому, что речь шла о любимом. Смелость ей придавало само время, которое Эма, как нам известно, считала героическим.

Конечно, по прошествии стольких лет легко рассуждать о том времени, и остается только удивляться, что великое множество молодых людей связывало с ним свои надежды и так взволнованно и нетерпеливо ожидало будущих событий, дабы проявить свое мужество или нечто такое, что совершается под бой барабанов и с реющими знаменами. Естественно, Эма тоже испытывала подобные чувства. Но как чумы боялась всякой патетики, особенно в такой стопроцентно романтической ситуации, в какой оказалась именно сейчас.

Эма села на кожаный стул с высокой спинкой благородного орехового дерева за обеденный стол, которым пользовались по праздникам. Сняла перчатки, положила руки с холеными, аккуратно покрытыми лаком ногтями на прохладный шелк своего платья. Оно было из тафты, цвета темного янтаря, в мелкую белую полоску, с широкой юбкой и кружевным воротником. Мода, которая почти полвека спустя благополучно вернулась. Пани Тихой девушка определенно нравилась, но какая-то тень тревоги не исчезала — эта красавица казалась ей несколько надменной, «амбициозной», как она подумала, пользуясь ныне полузабытым, однако метким выражением. Девушка поглядела в упор на мать своего возлюбленного, превозмогла понятное волнение и спросила вежливо, однако без робости, а точнее, без жеманства, не знает ли милостивая госпожа, когда может вернуться Ладислав, так как она безотлагательно должна ему кое-что передать.

Пани Тихая преодолела естественное желание сказать этой расфранченной барышне, что не очень-то верит в безотлагательность того, что она намерена передать. Ограничилась лишь тем, что любезно спросила ее, изучает ли она также архитектуру или более того — наземное строительство, казавшееся пани Тихой, несмотря на всю современность и прогресс, все же слишком неженской профессией.

В ответ Эма сообщила ей, что изучает право и потому является коллегой Ладислава в более широком смысле слова — она ведь тоже студентка. Мать, обрадованная благоприятным для ее любопытства оборотом дела, спросила, где же в таком случае барышня познакомилась с ее сыном, который балов не посещает, никаким спортом не занимается, и что же такое безотлагательное и волнующее барышню ей, матери, придется передать сыну.

— Ладислав, — добавила мать, — этими днями все время в бегах. С шести начинает топку в депо, — вздох, — а потом где-то носится. Сегодня должны были прийти с отцом к обеду, да кто знает, придут ли.

Эма почувствовала себя застигнутой врасплох. Разумеется, она разгадала невинную хитрость матери. Интересно, посвящена ли она в деятельность Ладислава. О депо она обмолвилась с горечью, как-то испытующе глядя на Эму, словно бы давая ей понять, что пан архитектор для нее не партия. В этом отношении Эма, конечно, ошибалась. Пани Тихая так любила и высоко ценила своего сына, что скорей сомневалась, найдется ли вообще женщина, достойная его. Поэтому Эма мешкала с ответом, хотя сознавала, что объяснение ее должно быть естественным и высказанным без промедления. Это явно не вызвало бы недоверия.

Но прежде чем она успела открыть рот, хлопнула дверь, и в прихожей раздался звучный голос Ладислава, окликавшего мать. Тут же следом открылась дверь, и он вошел в комнату.

Эму охватило вполне естественное смятение. Что скажет Ладислав, что он скажет, когда узнает, зачем она, собственно, пришла. В эту минуту Эме казалось, что свой приход ей надо было отложить хотя бы на неделю. Но куда теперь денешься! Она сидит в столовой родителей Ладислава и должна вести себя как подобает. Пани Тихая делала вид, что эта ситуация — самая естественная на свете. Она поздоровалась с сыном, встала и весьма любезно сообщила, что вот эта барышня обеспокоена чем-то очень серьезным. А вот она должна их покинуть — дел в кухне невпроворот.

Даже когда пани Тихая вышла, Эма не нашла в себе сил встать и прижаться к любимому, не было сил даже поднять на него глаза. Она теребила свои кружевные перчатки самым недопустимым образом — разрывала их тонкое плетение и острым ногтем еще больше увеличивала дыры. Ладислав отобрал у нее истерзанные перчатки и положил на стол. Какими беспомощными они там выглядели! Ладислав и Эма молчали. Наконец Эма поднялась. Они упали друг другу в объятия и целовались с томительным блаженством последних мгновений перед бурей.

Успокоившись, они сели за стол. С двух его сторон — так в английских фильмах обычно изображали повздоривших лордов. И Эма сказала:

— Ладислав!

Ладислав сказал:

— Эма!

— Ладислав, я боюсь. — Этим заявлением она как бы растопила лед. Тихим, но настойчиво-жалобным голосом стала перечислять свои горести, тревоги и предположения. Словом, все то, что привело ее сюда. Затем сообщила ему, к какому решению пришла после нескольких