Евгений Шварц. Хроника жизни - Евгений Биневич

В. В. Соловьева: «Шли по карте — медвежьей тропой высоко, по Уруштену. Лес лиственный, сыро. Нашли пихту на склоне. Под нею было сухо. Прилепились кое-как, переночевали. Замерзли жутко. У Миши Зайченко объявилась горная болезнь — он шел с нами в первый раз — слабость страшная. Вели его, тащили… А на следующий день, на большей высоте, все прошло. Вероятно, организм приспособился. По хребту Дудугуш спустились к Кишинской караулке на реке Киша и там заночевали. Недавно тут прошла снежная лавина. Молодые деревья погнуло, но потом они стали распрямляться, и нужно было шагать через стволы. Такая «дорога» довольно утомительна, и все быстро уснули. Утром через Кишу Женю перенесли на руках, так как у него началась ангина, а вода холодная. Потом — Бамбаки…».

В Красной Поляне, в почтовом отделении было много видовых открыток с местными достопримечательностями. Кто-то из ребят писал на них оттуда родителям. А Лёля, вернувшись в Майкоп, исписала их подробностями путешествия, вложила в конверт и отослала отцу, на войну. Сохранились четыре первых из них с видами «реки Мзымты», «тоннеля на шоссе», «горы Иабга» и «ущелья Ахцу». И это свидетельство непосредственных ощущений, а не продукт памяти. «Дорогой мой папуся! — писала она. — 4 августа вернулись из нашего путешествия. До Даховской мы ехали на лошадях, а оттуда по дороге к Сапраю пошли пешком. Сначала шли по хребту Рудушан. Папуся, таких видов, как здесь, ни в одну экскурсию не приходилось видеть. Как красиво, какой великолепный простор. Если ты только видел! С Бамбаков вид на горы поразительный. Видны вершины Абаго, Ткач. Абаго покрыт снегом. Снеговые полосы так хорошо выделяют его. Ткач — гранитная вершина без снега. Гранит розовый, он идет барьером в виде короны. На Бамбаки вышли вечером. Целый день был подъем. Шли по княжеской тропе без проводника <нрзб>. Понятно, блуждали, теряли дорогу, но все же влезли на Бамбаки за 4 часа. Гора эта покрыта лесом… На Бамбаки влезли усталые, здесь должны были найти княжеские бараки, лезем, лезем, а их все нет. Стал спускаться туман, холодно, есть хотят, вдруг туман рассеялся, и на вершине увидели барак. Ну, наш неробкий десяток (прозвище нашей компании) потряс воздух троекратным ура, и все с новыми силами полезли вверх. Здесь переночевали. Ночью была гроза, но утром все стихло, хотя небо было в тучах. Папусь, здесь, на Бамбаке, мы были вечером. Море облаков, ярко освещенное солнцем, было в котловине и закрывало часть гор, другая часть вырисовывалась из тумана, и снежные поля, освещенные солнцем, делали все сказочно красивым, призрачным. Будто какая-то золотая страна там за облаками, которая манит и зовет нас, и когда идешь к ней, пропадает в тумане и тучах. Утром мы двинулись по Бамбаку к Уруштену. Здесь шли лугами. Таких цветов, как здесь, папуся, у Оштена не было. Ты бы посмотрел, как отсюда великолепен Оштен. От нас он не так красив. Здесь виден весь его массив. Розовый с голубыми полосами гранита, покрытый местами снегом, делают его величественно красивым…».

Нет, без Шварца все-таки не обойтись. Несколько подробностей:

— На альпийских лугах дорожки совсем исчезли в низеньком густом травяном ковре. И Юрка вел нас, нащупывая дорожку в траве, как бы скользя, а мы за ним гуськом… Прошел дождь, облака поползли вниз. У наших ног, между горными вершинами кипел туман — вздымался и падал — белый, сизый, красный, — солнце заходило, опускалось в котел… Стемнело. Мы уперлись в непроходимую гряду скал. Карта соврала — бараки, в которых мы хотели переночевать, видимо, были на той стороне реки. Мы поднялись вверх, из лиственного пояса в хвойный, — хвоя горит и мокрая, — и там развели мы костры, там и ночевали у огня. Серым утром спустились вниз, к реке. Ножами и кинжалами — топорик забыли на одном из ночлегов — срубили березу, и она легла поперек реки… Пришли мы к Уруштанскому леднику. Вот это был настоящий ледник, как я его себе представлял: чистый лед, синеватый, стоял стеной, круто шел вниз с Черных гор. Здесь и начиналась Черная речка. Здесь она была ещё синего цвета и не похожа на реку — ручьи, множество широких, но мелких ручьев бежали по каменной долине, и мы перешли их вброд, вода была ледяная, ноги ломило… Мы снова попали в облака, они так и кипели вокруг. Здесь уже было подобие дороги. Когда рассеялись облака, мы увидели знакомые крыши Красной Поляны. В первый раз я подходил к ней не с моря, а с гор. Внизу шумела Мзымта… Мы вошли в дом одичавшей, шумной толпой, Юрка с дикими воплями обнял мать и, смеясь, рассказывал потом: «Мама сказала конфузливо: «отойди, от тебя козлом пахнет»».

У матушки Юры был туберкулез горла, а здешний климат считался целебным, и она в Красной поляне снимала комнату. Ребят, ещё разгоряченных спуском с гор, она сразу послала мыться и стираться в холоднющую Мзымту.

В 1951 году Евгений Шварц напишет для Ленфильма сценарий о классе, десять человек из которого в летние каникулы отправляются в туристический поход на плоту. И назовет его «Неробкий десяток». Но замысел писателя не заинтересовал студию, и сценарий «лег на полку».

Лето заканчивалось. Все стали разъезжаться. Наташа вернулась в свой госпиталь. Юра поехал в Петроград. Он решил перейти из Университета в Академию художеств. Призвание взяло свое. А Женя, заехав в Екатеринодар, отправился продолжать учение на юридическом. Лёля и Варя остались в Майкопе. И снова полетели письма.

«Неуважающая старших!

Ты, которая прислала только одну открытку и задаешься! Выслушай мои искренние советы и попытайся поступать сообразно им. Во-первых, на Рождество во всей Москве не останется ни одного знакомого, все едут домой (все тоскуют и проклинают остаток дней, умещающийся, но отделяющий время до 5—10 декабря, когда начнут выдавать отпуска). Во-вторых, все театры забиты желающими попасть в них на Рождество. Билеты начнут продавать числа 15-го, к этому времени в Москве будет столько же майкопцев, сколько в Париже. На Пасху все мы будем здесь. На Пасху сюда приедет музыкальная драма. На Пасху Шаляпин будет в Москве и прочее, и прочее. Мы (майкопцы) настойчиво просим тебя приехать на Пасху. Заутреня в Кремле — это сюжет, достойный кисти Шильниковского. Я (между прочим) очень, как никогда (если не считать предыдущей, т. е. пред-пред-предыдущего, самого первого приезда сюда) тоскую и, главное, о, тоска, о, слезы (которые при сем прилагаются) (все письмо разрисовано капающими на лист слезами. — Е. Б.) тоскую о Майкопе. Я надеялся, если кто-нибудь меня пригласит (это вовсе даже не намек) побывать в Майкопе. Этак на неделю. Ну, не надо.

Я, кажется, хорошо вел себя летом? Я не помню, чтобы мы ссорились особенно. А если ссорились, то выругай меня, только поскорей, и, ругаясь, опиши майкопскую жизнь вообще. (Кстати, пришли мне бандеролью несколько номеров «Майкопского эха» с отделом «Местная жизнь». Очень прошу.) За Майкоп сейчас я бы отдал полцарства, все царство, Брехаловку только себе. Ужасно хочется видеть вас, Соловьевых, и провести время в зале, у рояля, даже с риском быть придавленным подушкой и защекоченным насмерть. Что имеем, не храним, потерявши, плачем. Всегда особенно хочется в Майкоп, когда нельзя, а когда в Майкопе, хочется уехать. Впрочем, насчет последнего вру.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});