Кржижановский - Владимир Петрович Карцев

19 сего января, при двукратных встречах с Волынкиным эти рабочие, а особенно Грибакин, чрезвычайно возбужденный, выражал негодование по случаю ареста многих руководителей и рабочих, причем высказался за устройство большой демонстрации, добавив: «Теперь Государь часто переезжает из Дворца во Дворец». Что хотел сказать этой последней фразой Грибакин, Волынкину неизвестно… В последнее время Кроликов примкнул к организовавшемуся в С.-Петербурге преступному кружку, присвоившему себе наименование «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», состоял в сношениях с главными руководителями… Глебом Кржижановским… причем в ноябре месяце он передал Кржижановскому подробные сведения о существующих на фабрике Торнтона расценках заработной платы ткачам, каковые сведения впоследствии и были помещены в преступных воззваниях к рабочим этой фабрики.

Полковник Секеринский».

Далеко зашел Волынкин в своем предательстве, очень далеко, дал в руки охранного отделения нити к судьбам тех, кто оставался еще на свободе. Кто предает? Почему так быстро все становится известным охранке?

Многие по-прежнему думали, что предает Михайлов, но того для проформы посадили также в «предварилку». Исправляющий должность московского обер-полицмейстера докладывал Н. Н. Сабурову: «…жена известного Вашему Превосходительству зубного врача Михайлова так неосторожно ведет себя среди петербурских революционных кружков, что все более и более компрометирует мужа. Многие из боевой группы, предполагавшей устранить Михайлова, не верят аресту его и продолжают его разыскивать. Вопрос о расправе с Михайловым был настолько близок к осуществлению, что свое запоздание кружки объясняют новым предательством, отыскивая виновника его…»

Волынкин предавал кого мог, и участь Глеба была предрешена — Волынкин рассказал о нем все, что знал. А знал он многое.

Поэтому-то прокурор не затруднялся вызывать Глеба на допросы, оставляя его в мрачном одиночном заключении — на многие, многие месяцы…

Глеб пытался увидеть Старика хотя бы одним глазком. Он подтягивался на руках к окну, уцепившись за железный крюк, и тогда в голубином ракурсе видел край тюремного двора, куда их выводили гулять, — странный деревянный многогранник с заборами, делящими геометрическую фигуру двора на симметричные сектора, узко сходящиеся к центру, где возвышалась будка с часовым. Система обеспечивала строго индивидуальное гулянье в этих деревянных «шпациренстойлах», как их окрестил Старик.

(В окне фрамуги ухватив кольцо, подтянешься слегка — и вот ты словно вышел на крыльцо, тюрьмы перед тобой весь виден обиход… Внизу на башенке, на вахте — часовой, он вышкою своей забором окружен. Здесь каждому из нас загон устроен свой, особым входом каждый клин снабжен. И только стая сизых голубей над узниками вьется, шелково шуршит. Им щедрый корм от пленников-людей, воздушным гостем узник дорожит.)

Однажды, почувствовав какой-то зов сердца, он опять, — в который раз! — подтянулся на своем крюке и увидел уголок неба и уголок двора со шпациренстойлами и в одном из них Старика! Тот, внимательный, завидев Глеба, страшно обрадовался, но не дал воли эмоциям и быстро-быстро стал что-то сигналить ему с помощью тюремной азбуки.

— «Под тобой Хохол» — вот что означали эти знаки, вот почему так быстро Старик поймал его взгляд — он глядел именно сюда! — но когда успели смениться соседи? Как смог Старик узнать об этом так быстро? — мелькало в голове, он приготовился узнать что-нибудь еще, но тут Старика одернули и увели. Глеб тут же бросился на пол, к трубе, которая входила в пол неплотно и оставляла между камерами тонюсенькую щель. Он приник к ней ртом, стал что-то горячо шептать и тут же убедился, что Старик, как всегда, прав. Только что его соседи-уголовники сменились: осторожный Радченко, Хохол, увы, тоже оказался в заключении. В чем его обвиняли? Может быть, и их, оставшихся, уже коснулись крыла правосудия российского? Глеб жадно слушал печальную повесть радченковского пленения, печальную и вместе с тем радостную, — организация с их арестом не погибла, она развивалась, расширялась и уже могла активно вести за собой тысячные отряды рабочих!

(Михаил Ольминский, известный революционер, сидел в это время в одиночке, отбывая присужденный ему срок заключения. Его развлечениями, которыми он железной силой воли заставлял себя ежедневно и активно заниматься, было изучение жизни голубей и галок, а также наблюдение далеких фабричных труб. Однажды в июне его удивил пейзаж за окном. Пейзаж был необычен, чем-то странен. Он долго не мог понять, в чем дело, и вдруг увидел — спичечные леса заводских труб не выбрасывали дыма, не запутывались в окутывавших обычно их черных облаках — гораздо позже Ольминский узнал, что это была гигантская забастовка ткачей, приведшая к остановке фабрик — и это все было делом не погибшего, а разросшегося «Союза борьбы»! Да, время с осени 1893 года не прошло даром. Проделана громадная работа по созданию пролетарской марксистской партии, сорваны нимбы борцов с народников 90-х годов. «Союз борьбы», тесно слившийся с массами трудящихся, руководимый и организованный Владимиром Ильичем, стал основой Российской социал-демократической рабочей партии. Стачка текстильщиков, в которой участвовало более 30 тысяч работников, стала ярким свидетельством силы новой организации, и Глеб Кржижановский вполне мог этим гордиться.)

Радченко взяли ночью. При обыске ничего особенно предосудительного обнаружено не было (осторожен, осторожен!), но взято было охотничье свидетельство на имя Кржижановского и его же отчет Нижегородскому земству о кустарных промыслах, озаглавленный «Поездка но Ветлужскому краю». Договорились, что эти вещи лежали в сундучке, который просила Радченко сохранить на лето мать его институтского знакомого Кржижановского. Сговорились и о многом другом, куда более важном, — показания вновь поступившего теперь должны были влиться в общую картину сплетенного леса легенд и никак не противоречить ей. Общение с Радченко, впрочем, длилось недолго. Глеб был уличен в переговорах, и Радченко перевели в другую камеру.

Через некоторое время были наконец разрешены свидания.

О, первое свидание с матерью! Как радостно засиял Глеб, приободрился в своей жалкой тюремной одежонке, запел, задрыгал от радости (вахтер ждал сурово, приоткрыв дверь клетки). Побежал почти, страж не успевал за быстроногим, а он должен был еще свистеть, предупреждая, чтобы все попрятались, чтобы не узнал узник своих друзей по неволе…

(«Свиданье вам… Пожалуйста, за мною»… Забилось сердце, кровь в висках стучит… Родная, это ты! Как боль души я скрою? А чтоб сберечь от встреч, мой вахтер все свистит… Мы бесконечный путь с ним вместе прошагали… Вот щелкнул ключ — я в клетку помещен. Мы через сетки две друг друга увидали. О, если бы то был кошмарный только сон… «Ни слова о делах, фамилий избегайте. Иначе разговор ваш будет прекращен…» О, мастера неволь! Как вы ни ухитряйтесь, там, где любовь крепка, ей не создать препон. В те дни не раз мы горести делили, я