Полковник Горин - Николай Наумов

Захотелось пить. Зашел в буфет. Бутылка боржоми не утолила жажду, и тогда он понял, чего хочет и чем должен кончить хотя бы сегодняшний день…

Он уже переступил порог закусочной, названной молодыми офицерами «Марусин огонек», когда сзади услышал голоса оставленных им друзей. Хотел было закрыть за собой дверь, но две руки, сильные и цепкие, рванули ее на себя, и Светланов оказался на улице.

— Ты куда?! За храбростью?!

— Уйдите!

— Только с тобой.

— Так в чем же дело? Плачу я, — развязно ответил Вадим.

— Дурак. Идем на стадион. Или хочешь, чтобы из-за тебя мы еще раз краснели перед командиром дивизии?

— Все возьму на себя.

— Вот что… Если подведешь команду, иного имени, как предатель, от нас не услышишь.

Туман в голове мгновенно рассеялся — товарищи сказали о нем то же самое, что и Знобин на гауптвахте. Перебежчик и предатель — синонимы. Да, мерзок же ты стал, Вадим! Но ему так не хотелось быть мерзким, что он отчаянно замотал головой, не соглашаясь и отрицая это обвинение.

— Тогда пойдем с нами.

Три рослых офицера, ускоряя шаг, направились к стадиону.

На зеленом поле перед трибунами уже стояли трех метровые ворота, когда к команде пехотинцев присоединились три игрока. Сердич дал свисток, и семь игроков в красных майках (в них выступали пехотинцы) устремились на голубых (артиллеристы). Но порыв их был скоро прерван, и вот уже голубые бросились вперед, а красные откатились к своим воротам и полукругом стали на их защиту. Несколько передач, и мяч, найдя щель, бомбой полетел в правый нижний угол. Через три минуты в воротах красных побывал второй, а в середине первой половины уже было 3 : 0 в пользу артиллеристов. Счет обещал быть разгромным — броски красных явно не шли, особенно у Светланова, основного снайпера пехотинцев, на которого играла вся команда. Посланный им мяч летел или мимо ворот или во вратаря, а несколько раз даже выскользнул из рук.

В перерыве товарищи обступили подавленно сидевшего на траве Светланова.

— Что с тобой? — спросил капитан команды, положив на согнутую спину Светланова горячую ладонь.

— Не получается, не могу. Замените, — взмолился Светланов.

Это так не походило на него, что вся команда с удивлением окружила Вадима.

— Можешь сказать, что произошло?

— Нет…

Все поняли: настаивать нельзя. Но и освобождать от игры неважно игравшего сегодня Вадима, если даже команда проиграет, тоже было нельзя: Вадим расстроен и может наделать глупостей.

Игра возобновилась. Оттого, что его не заменили, Вадим несколько приободрился. Но мячи по-прежнему плохо шли в ворота артиллеристов. При каждом промахе он задавал себе вопрос: «Неужели не можешь?» «Могу», — произносил он про себя, посылая мяч в сетку. Однако тот упорно не шел в ворота, и каждая неудача вызывала в Светланове сомнение в возможности переломить себя. Лишь под самый конец игры ему удалось забросить подряд два великолепных мяча. Ребята шумно обнимали его, хлопали по спине. Можно было радоваться, но радость, едва возникнув, тут же исчезла — на трибуне ни Гали, ни ее матери уже не было.

17

От умных глаз Ларисы Константиновны не укрылась семейная невзгода Гориных — слишком внимательны и предупредительны были мать и дочь друг к другу. Она не посмела спросить о ее причине — знакомство их было еще не столь коротким. И вместе они оказались только благодаря Сердичу, который пригласил их сесть рядом, видимо, с тем, чтобы его собственное внимание к ней не особенно бросалось другим в глаза.

Когда Сердич ушел на поле, женщины понемногу разговорились. Лариса Константиновна узнала, что Михаил Сергеевич утром уехал в дальний полк, хотя за учение очень устал — утром едва поднялся. По тому, насколько спокойно и заботливо отозвалась о нем Мила, Лариса Константиновна поняла, что причина горя в семье не размолвка между супругами, а что-то другое, и это другое открылось ей, когда у Гали неожиданно выступили на глазах слезы. Лариса Константиновна безошибочно определила, кто был той горькой луковицей, которая заставила девушку прослезиться. Молодой человек, метавшийся по площадке, как показалось ей, огорчен был не менее. Значит, они любят друг друга, и размолвка их, видимо, не так уж серьезна. Только бы она не ожесточила их, не толкнула на необдуманные поступки, которые чаще всего коверкают любовь.

Когда Лариса Константиновна присмотрелась к Светланову, в его беге, рывках и бросках увидела что-то сходное с капризным упрямством и обостренным самолюбием мужа, которые принесли ей столько обид и слез. И ей захотелось уберечь девушку от несчастий, которые достались ей самой из-за неумения вовремя увидеть в красоте, силе и привлекательной настойчивости Аркадьева ограниченность желаний, пустоту. К чему все это привело, ей горько было сознавать. Среди малознакомых людей сейчас ей было легче, чем дома с мужем, который своими упреками довел ее до того, что она чуть не решилась пойти к Знобину за помощью. Но подумав, что Знобин всем, что она ему расскажет, поделится с Гориным, Лариса Константиновна устыдилась и, когда муж разразился еще одной очередью особенно обидных упреков, она второй раз чуть не заявила ему о разводе. Удержала дочь. Перенесет ли она, не совсем здоровая, утрату отца? На горе, любит его. И поймет ли, хоть с годами, нелегкое решение матери? Сохранит ли любовь к ней?

К тревогам о дочери примешались еще какие-то не совсем ясные чувства. Не хотелось вот так, сразу, покинуть этот городок. Что-то удерживало, с чем-то хотелось проститься и потом уже определить свое будущее.

Передумав все случившееся, Лариса Константиновна решила увести девушку подальше от молодого двойника своего мужа.

— У вас нет желания прогуляться? — предложила она Гориным.

— Да, нам лучше уйти, — согласилась Мила.

Женщины медленно шли по городку, не зная, о чем завязать разговор. Поравнявшись с клубом, Лариса Константиновна предложила зайти туда — ей очень захотелось поиграть, а одной неудобно. Первой согласилась Галя, мать пошла за ней.

Лариса Константиновна открыла рояль и долго сидела неподвижно, не решаясь прикоснуться к клавишам. Вспомнился голос рыдающей женщины из спектакля «Гранатовый браслет», который как-то передавали по радио. Последняя сцена в комнате Желткова. Редкие, в слезах, слова Веры Николаевны на фоне медленной «Лярго Аппассионато» из Второй сонаты Бетховена. Лариса Константиновна разучила ее, когда жила в Германии. Дочь уходила в школу, муж на службу, а она садилась за пианино. Так за полгода выучила все четыре части сонаты. Но играла лишь для себя, в минуты невеселых раздумий. И сейчас пальцы, не заботясь о том, как справятся с бетховенской бурной сложностью, наконец, сами тронули клавиши.

Знобин зашел в комнату, когда Лариса Константиновна играла уже вторую часть, медленную, тоскливую, как затянувшееся несчастье. Еще на улице он узнал, кто играет, и пошел на звуки. Слушая теперь музыку, сам поддался ей. Ему хотелось сказать: «Милые вы мои женщины, плюньте на все невзгоды; при всех неприятностях жить вое же чертовски хорошо». Но раздавшиеся в это время резкие аккорды остановили его. И опять — еле слышные печальные звуки, которые сменили почти веселые повторяющиеся трели третьей части и, наконец, песня-марш в последней — эта уже надежда и желание радости.

— Хорошо! — произнес Знобин опьяненно и повторил: — Хорошо!

Ларисе приятна была не сама похвала Знобина, а как он произносил слово «хорошо». Размягченным добрым голосом она спросила:

— Вы знаете, что я играла?

— Бетховена, а что, не знаю. Но все равно хорошо, почти как «Аппассионата».

— Вторая часть этой сонаты называется почти так же — «Лярго Аппассионато».

— Вот поэтому я, видно, и угадал… Знаете что, милые женщины. Вижу, вы загрустили, а в воскресенье это воспрещается. Разрешите рассеять ваше минорное настроение. Предлагаю прогулку за город. Есть у меня один знакомый дед. Будет уха, чудеснейшая!

Мила хотела уклониться, но Павел Самойлович, разгадав ее намерение, шутливо отверг его:

— Во-первых, Михаил Сергеевич достаточно умен, чтобы не ревновать вас, тем более ко мне, во-вторых, мы вернемся на концерт, а в-третьих… Вы не знаете, как хорошо подышать свежим воздухом, не говоря уже об ухе.

— Тимур же останется один…

— Заберем и Тимура.

И по дороге и на берегу реки Знобин шутил и шумел. Он мог бы казаться совсем веселым, если бы не его глаза, которые часто и пристально задерживались на Ларисе Константиновне, будто определяя, с какого боку и в какое время лучше к ней подойти. Когда женщины закончили чистить рыбу и заварили ее, он, хитро улыбаясь, сказал:

— Да, уховары из вас неважные. Надо было несколько рыбешек оставить для повторной варки и для заправки. В наказание, Лариса Константиновна, вооружайтесь удочками. Тимур тоже.