Рабы - Садриддин Айни

Имам, повеселев, спросил богача татарина:

— Выходит, царь нам не помешает, а даже поможет?

— Молись, хазрет, и завлекай больше народу в мечеть, но и в молитвах говори, и почаще: «Будьте покорны своим хозяевам».

— Конечно, — согласился имам. — Платеж за соль, которую они ели у своих хозяев, равносилен обязанности перед богом.

— Опять ты о чем-то загрустил, хозяин? — спросил гость.

— Я слушаю вас. И все-таки нет ничего хорошего в приходе русских. Увеличилось число купцов, все рвут товар друг у друга. Если прежде на русских товарах мы зарабатывали по десяти рублей на рубль, теперь едва-едва удается на рубль заработать рубль. Да и не удается!

— То, что ты знаешь, ты это знай для себя. То, что я знаю, пускай останется при мне.

Татарин вынул из-за пазухи часы.

— Ого, ночь-то уже проходит! Времени час! Пора спать. Имам, вставая, тоже взглянул на свои часы.

— Еще и двенадцати нет.

— Твои часы отстают, — ответил татарин.

— Не может быть, чтобы они отставали: мне их наш уважаемый хозяин Абдуррахим-бай привез в подарок из самого Оренбурга.

— Хорошие хозяева никогда не дарят хороших вещей. Запомни это, хазрет! По этой причине мои часы куплены на мои деньги, в Берлине.

Все засмеялись. Купец, пошарив в кармане, достал серебряный рубль и дал его имаму.

— Не забудь помолиться, хазрет! — сказал он, прощаясь. После долгой молитвы о здравии, благополучии, счастливом странствовании и преуспевании в делах достопочтенного гостя, татарского купца, имам ушел.

Остальные гости тоже разошлись.

19

Прошло несколько лет с той ночи, когда татарский гость ночевал в доме Абдуррахима-бая.

Небо сияло, как тихое, прозрачное море. Оно синело, и казалось, что синева эта густеет.

Клочья облаков плыли, подобно парусам далеких кораблей.

Временами набегал дождь, ненадолго. Солнце светило сквозь струи дождя, словно на землю падал поток драгоценностей, сверкающих, переливающихся всеми красками.

Эти короткие, но частые дожди отяжелили песок, успокоили и уплотнили холмы, которые летом, как степной пожар, передвигались с места на место по просторам пустыни. И самый песок, летом такой яркий и красный, теперь, весной, сливаясь с молодыми весенними побегами трав, казался золотисто-розовым.

Старинные поэты сказали бы о таком песке:

«Он подобен ланитам смуглых любовников, пленительных и прекрасных».

Но на этих смуглых холмах местами сверкали изумрудные весенние травы. Местами густо расцвели тюльпаны, покрывая холмы пятнами — желтыми, лиловыми, белыми.

Стояла середина апреля, месяц хамал.[65]

По всей пустыне, раскинувшейся между Шафриканским туменем и пустыней Кызыл-Кумы, от селения Карахани и до самого кургана Варданзе, брели пасущиеся стада каракулевых овец.

Овец, которые и зимой и летом паслись в Красных Песках — в Кызыл-Кумах, — весной ко времени окота подгоняли к селениям, чтобы легче было взять их драгоценный приплод.

У подножия песчаных холмов, часто столь высоких, что проходы между ними казались ущельями, стояли черные юрты, покрытые тяжелыми кошмами, шатры и шалаши, где жили скотоводы со своими семьями, после зимней непогоды приехавшие к своим стадам.

В стороне от юрт женщины, девушки и рабыни доили овец, сбивали и перетапливали масло. В другом месте, удаленном от женщин, рабы — батраки и пастухи — наблюдали за окотом, чтобы успеть прирезать ягненка, пока у него еще не развернулась и не загрубела шерсть. Ягнят, шкурка которых казалась годной, резали, ни разу не дав им пососать молока. Иначе это отразилось бы на качестве шкурки. Сосать два или три раза разрешалось лишь тем ягнятам, у которых недостаточно созрела шерсть. Этим иногда дарили два или три дня жизни.

Блеяние овец и ягнят перемешивалось с отдаленной песней пастуха:

Сладостным ветром повеял рассвет, —Не из Карши ли от друга привет?Стадо гоню я с луга на луг, —Не повстречаю ль тебя я, мой друг?Сладостным ветром повеял рассвет, —Не из Карши ли от друга привет?С плачем качаю я головой, —Может быть, друг мой, вздох это твой? Сладостным ветром повеял рассвет, —Не из Карши ли от друга привет?

Пастух пел где-то за холмами, в промежутках между словами подыгрывая себе на деревянной дудке.

Временами он замолкал, и только дудка его тосковала, стонала и жаловалась.

Рабыня, занятая лепешками, которые она пекла на песке, раскалив его перед этим жаром костра, приподнялась, вслушиваясь в песню.

Невдалеке от нее раб, раскалив узкую, глубокую яму, жарил ягненка, подвесив его туда с головой и ножками. — Э, брат Ачил! — окликнула рабыня раба.

— Что ты?

— Удивляет меня этот Некадам. Он не следит за окотом овец. Когда начинается окот, он отгоняет объягнившихся овец куда-нибудь подальше и там играет им на своей дудке. А песню всегда одну эту напевает:

Сладостным ветром повеял рассвет, —Не из Карши ли от друга привет?

Брат Ачил! Почему он сторонится всех, почему всегда норовит уединиться от всех подальше? Почему он так грустно поет?

— У него, видать, есть какое-то горе, — ответил Ачил, повертывая ягненка, висевшего над жаром. И, повторив свой ответ, он запел:

У него есть какое-то горе.Побледнел, как в огне он горит,Бледнота его мне говорит:У него есть какое-то горе…Каждый вздох его мне говорит:У него есть какое-то горе…

— Какое ж у него может быть горе? — спросила Гульсум.

— А ты не знаешь?

— Знала б, не спрашивала бы.

— Его горе — это ты. Он хочет взять тебя в жены. Она не ожидала столь прямого ответа и смутилась.

— Это шутка. Этого нет, — он всегда поет:

Сладостным ветром повеял рассвет, —Не из Карши ли от друга привет?

А я-то ведь не из Карши.

— Я знаю, что говорю. Не веришь, спроси у него сама. В это время из юрты позвали:

— Гульсум! Эй, Гульсум! Голос прервал их разговор.

— Иду! — откликнулась она, кидаясь к черной юрте. Старший сын Абдуррахима-бая, Абдухаким, сидел в юрте и ел ягненка, зажаренного целиком.

— Где Хайбар? — спросил он у Гульсум.

— Ой, я не знаю! Абдухаким рассердился:

— Ты никогда не знаешь. А я знаю. Он обиделся на вас и ушел. Вы жадные, вы его обидели.

— Мы его не били, не ругали, чем могли мы его обидеть?

— Придержи язык, тварь. Когда тебе говорят, слушай. Когда я поел, я отдал тебе недоглоданные кости и сказал: «Отдай Хай-бару». А вы, ненасытные, сами их обглодали. Вот он рассердился и ушел.

Абдухаким замолчал.

Гульсум, думая, что хозяин звал ее, чтобы поругать, и уже выполнил свое намерение, хотела идти.

— Постой! — крикнул он. — Отнеси это Хайбару! — И он кинул кусок хлеба и кусок мяса в чашу с не доглоданными костями.

Гульсум взяла чашу и, выйдя из шатра, посмотрела кругом. Собаки нигде не было видно.