Но и я - Дельфин де Виган

— Неправда. Что-то происходит. Если бы ты видела выражение своего лица, ты бы не отрицала.

— …

— Почему ты постоянно ходишь к Лукасу? Почему ты никогда не приглашаешь друзей к нам? Почему ты не хочешь, чтобы я поднимался к нему в квартиру? Почему ты заставила нас ждать двадцать минут, несмотря на то что мы тебе позвонили, выезжая? Что творится, Лу? Раньше у нас с тобой неплохо получалось разговаривать, мы все обсуждали, обменивались мнениями. Что не так?

— Но живет у Лукаса?

Я машинально поднимаю голову. Отец не промах. А мы-то так старались замаскироваться.

— Ответь мне, пожалуйста, Лу, Но живет у Лукаса?

— Да.

— Его родители приняли ее?

— Да… то есть… нет. Его родители с ним не живут.

— Не живут с ним?

Воцаряется недолгое молчание, отец переваривает новость. Все это время я хожу к Лукасу, все это время мы предоставлены сами себе, в его огромной квартире, без намека на родительский присмотр. Все это время я вру как заведенная. Все это время они были слишком заняты друг другом. Он сердится на меня и одновременно чувствует себя виноватым.

— Где его родители?

— Отец уехал в Бразилию, а мама живет в Нейи, иногда приезжает на выходные.

— И Но живет там с тех самых пор, как ушла от нас?

— Да.

— Почему ты мне ничего не сказала?

— Потому что боялась, что ты отправишь ее в центр.

Отец очень сердит. Сердитый и усталый. Он слушает мои сбивчивые объяснения. Она не хочет в центр, потому что там грязно, потому что в восемь утра их выгоняют на улицу, потому что там невозможно спать, так как надо постоянно следить за вещами, потому что ей необходимо какое-то место, где можно оставить вещи. Она не хочет лечиться, потому что ее никто не ждет, никому нет до нее дела, потому что она больше ни во что не верит, потому что она совсем одна. Я плачу и продолжаю нести бог весть что — в любом случае, вам наплевать, наплевать и на нее и на меня, вы просто подали милостыню, а потом отступили, вы только и делаете, что притворяетесь, маскируете трещины, а я — нет, я не отступаю, я борюсь. Отец смотрит на мое зареванное лицо, текущие из носа сопли, он смотрит на меня так, будто я вдруг сошла с ума, а я продолжаю, не могу остановиться — вам наплевать, потому что вы сами сыты и в тепле, и вам неприятно, когда рядом кто-то выпивает, кому-то плохо, потому что это нарушает целостность картины, вносит беспорядок, вам больше нравится смотреть каталоги «Икеи».

— Что ты несешь, Лу?! Это несправедливо, и ты это прекрасно понимаешь. Иди спать.

Мама выходит из ванной, она должна была слышать, как я кричу, она входит в комнату, облаченная в свой шелковый халат, причесанная. Отец в коротких выражениях обрисовывает ей картину, надо сказать, что он проявляет удивительные способности к обобщениям, мадам Ривери была бы рада. Мама молчит.

Я так хотела бы, чтобы она обняла меня, погладила по голове, провела рукой по волосам, крепко прижала бы к себе, пока я не перестану рыдать. Как это было до. Я так хотела бы, чтобы она сказала мне — не волнуйся, все прошло, я с тобой; я хотела бы, чтобы она поцеловала мои мокрые глаза.

Но она остается стоять как истукан в дверях.

Тогда я думаю о том, что это тоже насилие — этот шаг, этот жест, обращенный ко мне, так и не завершенный, незавершенный навсегда.

49

Я сразу узнала ее по голосу, она позвонила в десять часов утра, умоляя прийти, без конца повторяя — пожалуйста, ей нужно выметаться, мать Лукаса что-то заподозрила и сейчас нагрянет с проверкой, пожалуйста, Лу, приезжай. Ей не справиться одной. Она повторяет это несколько раз — ей не справиться одной.

То, чего мы так боялись, случилось. Настал момент, когда Но опять нужно собирать чемодан. Десять часов утра, прямая прервалась. Отчетливо видно место разрыва. Вот оно. Десять часов утра — я ухожу вместе с Но. Достаю из шкафа свою спортивную сумку, с которой езжу на каникулы, наскоро бросаю в нее кое-что из одежды, зубную щетку, пасту, косметичку, ватные шарики и очищающий лосьон, подаренный мамой. Я задыхаюсь.

Родители спозаранку отправились на рынок. Я собираюсь уйти, не повидавшись с ними, как воровка. В горле ком. Я собираюсь уйти, потому что другого выхода нет, я не могу бросить Но. Я застелила кровать, тщательно разгладила покрывало, взбила подушку. Аккуратно сложила ночную рубашку, сунула в сумку. На кухне я нашла несколько упаковок печенья, рулон бумажных полотенец, потом села за стол перед чистым листом бумаги, с ручкой в руке. Я долго искала подходящие случаю слова — не беспокойтесь, не звоните в полицию, я выбрала иную жизнь, нужно идти до конца, постарайтесь меня простить, не сердитесь, час пробил, прощайте, ваша любящая дочь… Все это казалось мне таким приблизительным, пустым, смешным и нелепым, слова не выражали ни необходимости, ни страха. Лист остался чистым, я ничего не написала. Надела зимнюю куртку и захлопнула дверь. На лестнице на меня напало секундное сомнение, сердце громко стучало в груди, еще можно вернуться — но нет, слишком поздно, у меня в руках дорожная сумка, а ключ от дома остался внутри.

Я быстро шла по улице, не глядя по сторонам, было очень холодно, через ступеньку взбежала по лестнице, совсем запыхалась.

Открыл Лукас, у него был не менее испуганный вид, чем у Но, он метался по квартире, подбирал разбросанные повсюду вещи, входил в спальню и возвращался в прихожую. Но неподвижно сидела на кровати.

Она посмотрела на меня и в этом взгляде была такая мольба, как тогда на вокзале, когда она попросила с ней поговорить, только еще сильнее, еще напряженнее, на эту мольбу невозможно ответить «нет». Я собрала в кучу ее вещи, помогла одеться, обуться, ладонями пригладила волосы. Потом запихнула в чемодан все, что нашла, заправила ее кровать и настежь распахнула окно, чтобы проветрилось.

Но поднялась, достала из шкафа конверт, я помогла ей надеть куртку, предупредила Лукаса, что мой отец, скорее всего, будет звонить его матери, нужно, чтобы он продумал аргументы. Мы стояли втроем в прихожей, Лукас увидел мою сумку у двери, я потянула Но за руку — нельзя терять ни минуты. Между нами в воздухе повис вопрос — что ты делаешь, Пепит, куда ты идешь, я стойко выдержала его взгляд, у него был ошарашенный вид. Не оборачиваясь, я нажала на кнопку вызова лифта.

Мы с Но на улице, очень холодно, в одной руке я несу ее чемодан, в другой — сумку, кругом ни души. Больше никогда не вернусь к себе, я теперь снаружи, вместе с Но, навсегда. Вот так рушится порядок вещей, внезапно, без предупреждения, без объявления, вот так ход вещей останавливается навсегда и больше никогда не возобновляется. Я на улице вместе с Но.

Мы зашли в кафе, у Но были деньги. Она хотела, чтобы я взяла рогалик, пирожки и большую чашку шоколада, она настаивала, говорила, что нам нужен супер-мега-завтрак. Из конверта она выудила двадцать евро. Мы проглотили все, до последней крошки, в кафе было тепло и хорошо. Мне стало казаться, что она немного успокаивается, меньше дрожит, она заказала еще один шоколад и улыбнулась. Мы просидели там часа два, потому что было тепло, мне это напомнило начало нашей дружбы, когда я готовила свой доклад. Когда все казалось возможным. Мне не хотелось выглядеть грустной, я стала рассказывать смешную пародию одного юмориста про аэрофобию, которую недавно видела по телевизору, Но смеялась. После этого мы больше молчали, смотрели по сторонам, слушали, о чем болтают люди вокруг, я была уверена, что Но заснет прямо тут, стоит ей только закрыть глаза.

Ей захотелось пойти в кино, пожалуйста, ну пожалуйста — попросила она. Мне не нравилось, что она так легко тратит деньги, а Но сказала — не думай об этом, еще раз повторила — пожалуйста, я так давно не была в кино. Мы доехали на метро до Форум-де-Аль, Но несла сумку, а я — чемодан, издалека мы походили на туристов в поисках отеля.

Мы пошли на первый попавшийся фильм, удобно устроились в креслах, Но купила пакет попкорна, меня тошнило, но я все равно ела, чтобы доставить ей удовольствие. Кажется, в конце фильма она задремала, я сделала вид, что ничего не заметила, в любом случае, она не пропустила ничего интересного.

Вторую половину дня мы провели неподалеку от кинотеатра, бродили по улицам, Но хотелось покупать все подряд — шарф для Лукаса, заколки для меня, сигареты, она останавливалась перед каждой витриной, заходила внутрь, настаивала, чтобы я выбирала свечи, перчатки, открытки, повторяла — не волнуйся, Лу, и похлопывала себя по внутреннему карману. Я притворялась, что мне ничего не нравится, чтобы только она не покупала все без разбору. Я так и не смогла отговорить ее от покупки двух одинаковых шапок, для нас.

Около шести часов вечера мы сидели на парапете Фонтана Невинных, было все так же холодно, мы купили огромную вафлю с шоколадом, одну на двоих, смотрели на прохожих, отпускали смешные комментарии, Но хотела, чтобы я, как раньше, придумывала им жизни, и я сочиняла всякие невероятные истории, чтобы рассмешить ее. Я болтала без остановки, чтобы только не думать о том, что я ушла из дома, не оставив родителям ни слова, я болтала, чтобы не думать об их лицах, об их тревоге, о предположениях, которые они строят, не веря ни в одно из них. В этот час они уже, наверное, не на шутку встревожились, может, даже позвонили в полицию. Или наоборот, все еще ждут, что я вернусь. Я увидела маму, сидящую на диване в гостиной, отца, нервно меряющего шагами комнату, то и дело поглядывающего на часы. Опустилась ночь, я испугалась вдруг, что не смогу, не выдержу, тогда я поскорее загнала в угол воображение, но картинки настойчиво возвращались, фотографически точные, я упорно отгоняла их, я хотела быть здесь, быть с Но.