Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев

красивую и милую девушку, которая, нежно встретившись со мною, сказала, что не понимает переполоха дяди, что она свой поступок считает весьма естественным. Ей хотелось увидать хоть раз в жизни свою мать и родных по матери, что она доехала до Москвы с знакомой ей дамой и надеется и на возвратном пути найти спутницу»148, — пишет Фет в мемуарах. О жизни Каролины в доме отца под присмотром опекунов мы практически ничего не знаем, однако по её немногим сохранившимся письмам, а также воспоминаниям Фета можем составить о ней представление как о девушке развитой и культурной. Влияние воспитателей не привело её к неприязненному отношению к матери. Лина с дядей Эрнстом отправилась в Новосёлки, где долго гостила, благодаря весёлому и доброму характеру пользуясь общей любовью.

Познакомившись с братом и новой семьёй матери, Лина, к тому времени достигшая совершеннолетия и получившая возможность самостоятельно вести дела, прекратила инициированный её опекунами судебный процесс против Шеншина, отказавшись от всяких материальных претензий к нему. Вести тяжбу со страдающей душевной болезнью матерью и её мужем, который, как она убедилась, честно выполнял обязательства и оказывал ей материальную помощь, она не хотела. «Велика была бы несправедливость с благодетеля всей их фамилии деньги требовать, которые он не брал и не занимал и даже присылкою оных чрез родных её ей помогал»149, — писала Лина в официальном прошении о прекращении процесса. Что говорили, о чём рассказывали друг другу никогда не видевшиеся прежде брат и сестра, родные не только по крови, но и по несчастью, две жертвы судьбы и легкомыслия матери, мы не знаем. Возникшая между ними с первой встречи приязнь переросла в долгую дружбу. Дармштадтские родственники, погостив в Новосёлках, вернулись в Германию: Лина — совсем ненадолго, дядя Эрнст — навсегда.

ПОЭТ

Поэзия занимала Фета в студенческие годы, была, кажется, его подлинной страстью. Сочинял он, по собственным утверждениям, едва ли не по стихотворению каждый день. Стихи записывал в «жёлтую тетрадку», которая всё время «увеличивалась в объёме» (она, конечно, была утрачена, в печать попало только очень малое число записанных в неё произведений). Первыми читателями были немногочисленные соседи по пансиону: компетентный Введенский и чуждый поэзии, но «добрый» Медюков, «неподдельным участием» «разжигавший» соседа, восторженно (эта манера декламации останется у Фета надолго) читавшего ему свои и чужие стихи150. Начинающий поэт добился (во всяком случае, по его утверждениям) и существенно более ценного признания:

«Однажды я решился отправиться к Погодину за приговором моему эстетическому стремлению.

— Я вашу тетрадку, почтеннейший, передам Гоголю, — сказал Погодин, — он в этом случае лучший судья.

Через неделю я получил от Погодина тетрадку обратно со словами: “Гоголь сказал, это несомненное дарование”»151.

Нет оснований подвергать сомнению сам факт этого символичного эпизода, но, к сожалению, не удаётся установить, когда он мог произойти, поскольку в те дни, которые указывает Фет, Гоголя в Москве не было.

Неизменный поклонник Аполлон Григорьев поддерживал в начинающем поэте веру в себя. «Вскорости после моего помещения у них в доме моя жёлтая тетрадка заменена была тетрадью, тщательно переписанною рукой Аполлона»152, — вспоминал престарелый Фет. Григорьев же стал и своеобразным пропагандистом поэзии друга — стихи Афанасия начали ходить по рукам и пользовались у студентов определённым успехом. Следующим естественным шагом была их публикация.

В конце 1839-го или начале 1840 года Фет послал несколько стихотворений в «Отечественные записки». Что это были за стихи и почему был выбран именно журнал, в котором ведущее положение только что занял Белинский, неизвестно. Скорее всего, просто в силу свойственных дебютанту амбиций он отправил свои опусы в то издание, которое казалось ему самым лучшим и потому единственно достойным их опубликовать. Полученный отказ не только огорчил его, но и вызвал болезненное чувство унижения. (Возможно, письмо лично издателю Краевскому, которым дебютант сопроводил стихи, было написано слишком самоуничижительно или, наоборот, самоуверенно; во всяком случае, Фет ещё некоторое время боялся, что кто-то из членов редакции «Отечественных записок» предаст его огласке). Однако от попыток напечататься в журнале он не отказался и, демонстрируя полное равнодушие к характеру и литературной позиции изданий, примерно в октябре 1840 года послал во враждебные «Отечественным запискам» и пользовавшиеся противоречивой репутацией «Сын Отечества» и «Библиотеку для чтения» «стихов столько, что их хватит на два журнала»153. О том, что произошло с текстами начинающего поэта в первом журнале, редактировавшемся Николаем Полевым, сведений нет. Во втором он рассчитывал на помощь начавшего сотрудничать в нём Введенского. Однако протекция приятеля (если он пытался её составить) не помогла — стихотворения канули в небытие без какого-либо ответа от заведовавшего поэтическим отделом «Библиотеки для чтения» Эдуарда Губера.

В результате первым выступлением Фета в печати стал сборник стихотворений, изданный за свой счёт. Сам поэт на склоне лет приписывал такое решение наивности и преувеличенному самомнению: «Между прочим я был уверен, что имей я возможность напечатать первый свой стихотворный сборник, который обозвал Лирическим Пантеоном, то немедля приобрету громкую славу, и деньги, затраченные на издание, тотчас же вернутся сторицей»154. Тем не менее такой способ войти в литературу для того времени не был необычен — во второй половине 1830-х годов выходило немало поэтических сборников, и некоторые из них приносили своим авторам популярность, а возможно, и доход: ещё помнился сенсационный первый сборник (1835) В. Г. Бенедиктова, доставивший настоящую славу до того никому не известному поэту. Само же намерение Фета обратить свой талант в деньги и получить известность было вызвано не только вполне естественным честолюбием и материальными расчётами. По его утверждению, подлинным стимулом для издания книги была любовь.

Мы столь же мало знаем о девушке, ставшей объектом страсти поэта, как и о её «преемнице» Лизе. Звали её Елена Григорьевна (в своих мемуарах Фет чаще называет её «М-llе Б.»). Социальное положение её было скромным. Фет вспоминал: «Ещё зимой (видимо, 1839 года. — М. М.) я познакомился с восьмнадцатилетнею гувернанткой моих сестрёнок, Анюты и Нади. У неё были прекрасные голубые глаза и хорошие тёмно-русые волосы, но профиль свежего лица был совершенно неправилен, тем не менее она своею молодостью могла нравиться мужчинам». В отличие от более позднего приключения с «Офелией» чувство к М-llе Б. воспринималось Фетом серьёзно и заставило думать о браке. Перспективы же для совместной жизни были крайне