Роковой сон - Джорджетт Хейер

— Клянусь головой моего отца, если ты вздумал сомневаться во мне!.. — начал было он, но тут же замолчал, увидев, что Рауль хохочет, и шлепнулся обратно на шкуры. — Делай как хочешь, но помни: кто ставит против меня, тот проигрывает.

Вильгельм закрыл глаза. Его голос прозвучал слишком вызывающе, чтобы хорошо знающий его человек понял, что в успехе он совсем не уверен.

Глава 2

Из трех заложников Эдгар был более всех озадачен увиденным в Руане, хотя ничем этого не выдал. Влнот, со свойственным ему легкомыслием, радовался каждому новшеству и быстро привык к жизни в городе. Хакон с любопытством поглядывал на незнакомый мир, но был еще слишком мал, чтобы размышлять о нем. Только Эдгар походил на изгнанника, одинокий среди всех этих чужаков.

Еще долгое время он вспоминал, каким ему впервые показался Руан, прекрасный город, чьи серые стены подчеркивали великолепие нормандского двора. В замке герцога, отнюдь не скромном деревянном строении, а просторном каменном дворце, были залы со сводчатыми потолками, а множество арок украшено резными барельефами. Дом Эдгара в Уэссексе, напротив, был целиком построен из дерева; внутри стены его покрывала грубая роспись, но занавеси скрывали необработанные поверхности, поэтому дом выглядел теплым и уютным, когда в него входили. Во дворце герцога тоже встречались занавеси из тканой материи, но они отличались от саксонских настенных ковров, потому что не ткались из жесткой, искусно вышитой гобеленовой ткани, которая, хотя и была богато украшена золотой нитью или блестящими красными и пурпурными шелками, но не резала глаз пестротой или резкими расцветками, какие обожали саксы. Такие ткани висели в проходах под арками, ими обивали спальные комнаты, но там, где мастера-каменщики украсили стены лепниной, никакие портьеры не скрывали их от взгляда. Эдгар привык мерить шагами отзывающиеся эхом галереи и думать, что он собственной плотью чувствует холод камня.

Что касается еды, то прошло немало времени, прежде чем он прекратил искать вареное мясо, которого жаждал. Сакс никак не мог приучить свой желудок к тому, что любили нормандцы. Ему бы хотелось видеть на своем столе жареные на вертелах окорока английских быков, а вместо этого слуги разносили журавлей, напичканных острыми пряностями; морских свиней со сладкой молочной пшеничной кашей и корицей; несъедобную, на его вкус, смесь рубленых цыплят с розовыми лепестками; желе голубиного цвета; изысканные лакомства, такие, как марципаны, украшенные фигурками ангелов, и белые пиявки, фаршированные листьями боярышника и куманикой. Даже голова дикого кабана, которую вносили под звуки труб, была приправлена так, что с трудом распознавался ее натуральный вкус.

Эдгар попробовал и королевское блюдо — павлина, сочтя его менее вкусным, нежели откормленный гусь. Он следил, как специальные разрезальщики мяса разделывают лебедей, каплунов, тушки цапель, кроликов и очень хотел, чтобы вместо всех этих изысков они бы нарезали доброй оленины или простую вареную баранину.

Еда подавалась на серебряных блюдах, погребцы для соли, достигающие фута в высоту, были позолочены снаружи и изнутри, а их крышки украшены драгоценными камнями; на столах лежали превосходные скатерти из ипрского полотна, вино наливали не в роги, а в золотые кубки или стеклянные сосуды, окрашенные янтарным, синим и красным, с тонкой, как паутинка, резьбой или выдутыми по гладкой поверхности пупырышками. Взад-вперед сновали разнаряженные пажи; сенешали, распорядители, постельничие следили за тем, чтобы жизнь при дворе была комфортной. Для сидения имелись кресла, искусно украшенные резьбой в. виде голов грифонов и орлов, а табуреточки под ногами были расшиты львами и цветами, на кроватях лежали для любящих тепло соломенные матрасы и шкуры северных оленей; занавеси на кольцах скользили по стержням. Даже в окна был вставлен хрусталь или берилл. Эдгар знал, что такие окна есть в Вестминстерском дворце короля Эдварда, да и в домах могущественных эрлов тоже, но в Марвелле от сильного ветра защищали ставни или пластинки из рога, вставленного в деревянные рамки.

В Нормандии мужчины носили длинные туники из роскошных тканей; у каждого был свой оруженосец и пажи для сопровождения, поэтому дворец был буквально набит народом, слуги ссорились, дрались и натыкались друг на друга. Всюду роскошь, великолепие, но сердце Эдгара тянулось к более простой жизни дома, в Англии. Эти нормандцы сорили деньгами, украшая свои дома, самих себя и свои монастыри; англичанина же не интересовало, насколько внушительный у него дом или сколь дорога посуда, пока на подносах полно еды, а горны до краев налиты. От презрения к экстравагантности нормандцев он перешел к удивлению над их любопытным аскетизмом. Эти люди были одновременно более неистовы и более сдержанны, чем саксонцы… У последних не считалось постыдным объесться или напиться до беспамятства, а у первых пьяниц и обжор презирали. В Англии человека было трудно рассердить, а в Нормандии в ответ на неосторожное слово мечи выскакивали из ножен мгновенно, маленького подстрекательства было достаточно для возникновения большой вражды. Если речь шла о ненависти или честолюбии, то нормандцы проявляли такое жестокое варварство, до которого бы не опустился ни один саксонец. Зато если в Англии было все менее и менее принято любить знания и уважать церковь, то в Нормандии люди строго соблюдали все религиозные правила, а простое умение читать и писать не считалось достаточным для уважающего себя человека.

Все это вместе было и странно и чуждо Эдгару. Если Влнот за одну неделю коротко подстригся и удлинил свою тунику, чтобы походить на хозяев, то Эдгар нарочито сохранял свои развевающиеся кудри и золотую бороду, а его туника едва достигала колен. Он был готов невзлюбить каждого нормандца, да и найти людей, достойных его презрения, было вовсе нетрудно. Существовали ведь и такие, как архиепископ Можер, распутный сладкоречивый человек, погрязший в роскоши; существовали жестокие и несдержанные, подобные молодому лорду Мулен ла Марш, которому доставляло удовольствие мучить своих пажей. Но встречались и люди типа де Гурне, сильные и преданные, вызывающие уважение; горячие и импульсивные, как Фицосборн; мудрые политики, такие, как Ланфранк; дружелюбные, как Рауль д'Аркур и Жильбер д'Офей, обаянию которых было трудно противиться. Как пчелы в улье мелькали они перед изумленными глазами Эдгара, эхо громких имен звучало в величественном дворце: Тессон Сангели, Сен-Совер, Жиффар Лонгевиль, Роберт, граф Мортен, сводный брат герцога, Одо, его второй брат, епископ Байе, Роберт, граф Ю, чья жизнерадостность резко отличалась от угрюмости его брата Бюзака, Вильгельм Мейлет, полунормандец, полусаксонец, изящный д'Альбини, подносящий кубок герцогу, Гранмениль, Ферье, Монтгомери, Монтворт, Эстутевиль. Все эти знатные сеньоры — одни с коварными намерениями, другие с мечами, которым было скучно в ножнах, одни надменные, другие задиристые, блестящие, беспокойные — плели интриги, боролись, проталкивались в этом мире так, что он казался недостаточно большим, чтобы вместить их всех. Ярким пятном среди всего этого великолепия выделялся герцог, человек с сотней лиц, мудрый, как Ланфранк, импульсивный, как Фицосборн, но всегда уверенный в себе и ясно видящий свой путь. Его можно было ненавидеть, но не презирать. Эдгар, преданный эрлу Гарольду, не поддавался обаянию Вильгельма, но, вопреки своему желанию, начал уважать его. Он отдавал герцогу должное, но знал, что того не интересует ничье одобрение или порицание. Вильгельм холоден как сталь, думал молодой саксонец, и мысли его летели к обожаемому лорду Гарольду, у которого в груди билось горячее сердце, притягивающее к нему людей, хотели они того или нет. Может быть, сейчас рядом и находился более великий человек, лишенный обычных человеческих слабостей, но любовь Эдгара к Гарольду не позволяла ему сдаться. К тому же по мере того, как юноша узнавал герцога, к его чувствам примешалось неприятное опасение. Вильгельм мог быть весел или неожиданно добр, но ничему не позволялось стать на его пути. Эдгар подозревал, что для достижения цели герцог пойдет на все, отбросив угрызения совести и милосердие, и при этом с неумолимым всепобеждающим упорством покорит или подчинит людей своей собственной несгибаемой воле.