Бессмертник - Белва Плейн

Папа снова уткнулся в бумаги, а Мори, чтобы скоротать время, принялся изучать вторую тетрадку «Нью-Йорк таймс». Но там не было ничего интересного. В окно смотреть — тоже радости мало. Они проехали мимо банка. Часы над входом показывали половину первого. Мори воспрянул духом: он еще успеет покататься.

— Папа, может, высадишь меня у катка? — спросил он. — Коньки мне кто-нибудь даст.

Папа поднял глаза, и Мори тут же понял: не позволит.

— Ты и так дважды пропустил школу при синагоге. То у тебя насморк, то кашель. Надо теперь догонять.

У-у, память, как у слона! Кто бы мог подумать, что человек, строящий дома по всему Нью-Йорку, станет забивать себе голову такой ерундой?

— Я могу почитать Тору завтра, встану пораньше и почитаю.

— Ты только обещаешь. Нет уж, посиди-ка сегодня дома и сделай все, что обязан.

Вечно пристает со своей религией! Большинство одноклассников Мори и в синагогу-то давно не ходят. В их семьях от религии отказались: очень уж она догматична и несовременна. Но папа непоколебим. Он исполняет обряды неукоснительно, с одуряющей истовостью. Впрочем, мама умеет скрасить любое, самое скучное действо. Как удивительно, как красиво колдует она по пятницам над свечами! Как чудесно мерцают серебряные подсвечники, которые мама привезла из Европы! Прекрасная, волшебная сказка. А по субботам Мори просыпаться не любит — надо идти в синагогу.

«Пускай выспится, — шепотом просит мама отца. — Он вчера занимался допоздна. Я видела свет под дверью».

«Нет, — твердо говорит папа. — Либо человек живет праведно, либо дурно, Анна, третьего не дано».

«Но он даже позавтракать не успеет! Джозеф, ну пожалуйста, пускай разок пропустит».

«Нет, пойдет без завтрака».

Папа всегда такой. Терпеть не может, когда опаздывают, и никогда никого не ждет больше десяти минут. Терпеть не может, когда не выполняют обещания и нарушают закон. Одна из маминых подруг однажды поехала разводиться в Рено, и родители обсуждали это за ужином. Папа тогда сказал: «Анна, не ищи для нее оправданий. Черное — это черное, белое — это белое. Каждый живет, как хочет, но оправданий ей нет».

«Джозеф, ты слишком суров, — ответила мама. — Неужели ты не умеешь прощать?»

«Человек живет либо праведно, либо дурно, Анна», — сказал папа. Совсем как по субботам: Мори должен встать и идти в синагогу. Праведно или дурно, третьего не дано.

В конце концов Мори всегда встает и идет. И всегда заранее знает, что именно так и будет. Вероятно, было бы легче встать вовремя и повиноваться отцу без пререканий. Но — Мори не может. Этот бесславный субботний бунт отчего-то неизбежен. Почему ему всегда хочется бунтовать против отца, почему?

Теперь, в машине, по дороге домой, Мори с досадой думал: отец всеми руководит, всеми командует. В душе шевельнулся смутный страх: вдруг ему не выбраться из-под отцовского гнета до конца жизни? Наступит ли час, когда он выскажет отцу все, без недомолвок? Выскажет и освободится, перестанет бунтовать против человека, который всегда, при всех обстоятельствах, сильнее и наверняка одержит верх.

Остаток пути Мори сидел обиженный и надутый; дома сразу прошел в свою комнату. Прежде чем закрыть дверь и сесть за Тору, он услышал голос отца — ничуть не рассерженный, но твердый и не допускающий возражений:

— Анна, меня решительно не устраивает, как Маргарита тушит барашка. Проследи, чтобы в этот раз она не подала на стол полусырое мясо.

Перед ужином папа позвал его в кабинет. На столе лежала картонная коробка с фотографиями и дагерротипами.

— Посмотри-ка, сынок, вот на эти карточки. Я решил разобраться немного, разложить их по порядку.

Он протянул Мори старую-престарую фотографию, наклеенную на плотный, пожелтелый картон. На фотографии девушка около стены, в длинном, до пят, платье. Рукава платья длинные, раздутые от плеч, точно воздушные шарики. У девушки длинные черные косы, и даже в этом нелепом одеянии видно, что она очень красива. В нижнем правом углу подпись не по-английски: фамилия фотографа и слово «Люблин». Мори знал, что это город в Польше.

— Кто это? — спросил он.

— Моя мама, — ответил отец. — Твоя бабушка. Еще до того, как она вышла замуж.

Мори всмотрелся. Одной рукой девушка вызывающе уперлась в бедро. Она смеется, — верно, фотограф ее специально рассмешил.

— Мне всегда говорили, что она была очень красивой женщиной, — сказал папа. — Теперь ты сам видишь, люди говорили чистую правду.

Эта девушка — и сегодняшняя полубезумная старуха?! Эта девушка?..

Он застыл, и вдруг его потрясенному сознанию открылось все, что могло открыться, и он понял все, что возможно было понять. В памяти всплыла строчка из какого-то стихотворения, которое они учили в школе по английской литературе: «А коридоры времени длинны…» Да, подумал он, длинны, и я знаю теперь, что ждет нас в конце коридора.

В безотчетном порыве он наклонился и поцеловал папу, хотя стеснялся делать это уже много лет, с раннего детства.

15

«Беренгария» отчалила ровно в полдень, взяв курс на Саутгемптон. На речном ветерке весело развевались вымпелы, бравурная музыка разносилась далеко по водной глади. Машина в трюме работала на полную мощность, с диким лязгом и грохотом. От пристани судно отвалило кормой, попятилось чуть вверх по Гудзону, а потом на всех парах понеслось к океану: мимо статуи Свободы, мимо берега, где располагался когда-то Касл-Гарден и где Анна впервые ступила на американскую землю. Самое удивительное, что тогда она была куда спокойнее, чем сейчас.

Стол в каюте еще заставлен пустыми бутылками из-под шампанского — на проводы собралась уйма народу. На подзеркальниках подарки: три блюда с фруктами, которых хватит на десятерых; коробки с шоколадными конфетами и печеньем; стопка дорожного чтива, цветы и перевязанный ленточкой сверток — сувенир от Солли и Руфи.

Анна развязала бант. Дневник! В кожаном переплете, с золоченым обрезом. И золотыми буквами вытеснено: «Мое путешествие в Европу».

Джозеф улыбнулся:

— Уж кто-кто, а Руфь знает, что ты у нас сочинитель.

— Я буду писать в дневнике каждый день, — решительно сказала Анна. — Чтобы потом ничего не позабыть.

4 июня

Мы и вправду плывем! Так далеко, почти на край света! Я все еще не могу поверить.

В один прекрасный вечер, в марте, Джозеф сказал: «На этот раз отпразднуем годовщину нашей свадьбы как следует. Поедем в Европу. Мы можем себе позволить».

Смешно! Когда мы едва сводим концы с концами в Европе, мы только и думаем о том, чтобы перебраться в Америку! Для чего? Чтобы разбогатеть и съездить в Европу!

«Ну, положим, Европы ты тоже не знаешь, — возразил мне тогда Джозеф. — Ты же родом не из Парижа».

И скоро я в самом деле увижу Елисейские Поля, Лувр, Тюильри, бульвар Кур-ла-Рен, через который Мария-Антуанетта ехала из Версаля! Париж представляется мне огромной хрустальной люстрой — везде искрится вода в фонтанах, сияют огни.

Но больше всего мне хочется в Вену, к братьям. Узнаем ли мы друг друга?

Провожать нас пришла целая толпа: друзья, деловые партнеры Джозефа и, разумеется, Малоуны. Малоун с Мери будут отдыхать после нашего возвращения, в сентябре, поедут месяца на полтора в Ирландию. Хотят посмотреть на землю предков. Джозеф на это сказал, что его на землю предков не тянет и в Россию он определенно не поедет.

Малоун такой… настоящий! Да, пожалуй, это самое точное слово — настоящий. И невозмутимый. Похоже, он никогда не волнуется. Я спросила Мери, так ли это, и она подтвердила. Как, должно быть, легко жить с таким человеком. И он все время шутит, по любому поводу. Когда мы стояли на палубе и смотрели, как по трапу поднимаются пассажиры, Малоун каждому дал прозвище, да какое точное! «Вот лорд Гороховый Стручок». И правда — длинный, тощий господин с усами, которые вышли из моды тридцать лет назад. «А это леди Губки-в-ниточку». Говорит он это совсем не зло, просто в шутку.

А потом капитан сказал в рупор: «Прошу провожающих сойти на берег». Мы поднялись на верхнюю палубу. Мори и Айрис казались сверху такими маленькими, Солли с Руфью тоже. Я с удовольствием взяла бы детей с нами в Европу, но Джозеф твердо сказал: отпуск проведем без детей. У нас ведь его вообще не было, за всю жизнь ни денечка! И мне до сих пор не верится, что Джозеф наконец решился отдохнуть. Сколько я его знаю, он работает шесть, а то и семь дней в неделю и поблажек себе не дает. И вдруг такое счастье — отпуск! Жаль только, что без детей, я буду скучать.

На пристани Руфь положила руку на плечо Айрис — послала мне знак: «Не тревожься». Я все-таки немного волнуюсь, девочке всего десять лет, она совсем заморыш и такая робкая. Только подумаю, как она тут без меня, — сердце обрывается. Но Руфь о ней позаботится, я знаю, на нее можно положиться.

Добрая моя, хорошая Руфь! Ты первая приветила меня в Америке, первая сказала мне добрые слова. Я так ясно помню, как ты подняла голову от швейной машинки, когда я вошла в эту ужасную, душную кухоньку под самой крышей. Помню, словно это было вчера. Как же много воды утекло с тех пор, как мы все изменились…