Избранник - Хаим Поток

— Рувим, у тебя хорошая голова на плечах, — тихо сказал он на идише. — Я рад, что мой Даниэл выбрал тебя в друзья. У моего сына много друзей, но ни о ком из них он не отзывается так, как он отзывается о тебе.

Я молча слушал. Его голос звучал мягко, почти нежно. Он был сейчас совершенно другим, чем недавно за столом. Я взглянул на Дэнни. Он не сводил глаз с отца, суровые складки на его лице разгладились.

Рабби Сендерс сложил руки за спиной.

— Я знаю твоего отца. Я не удивляюсь, что у тебя такая светлая голова. Твой отец — великий ученый. Но что он пишет, ах, что же он пишет!

Он потряс головой.

— Я очень тревожусь, кто у моего сына в друзьях, особенно если это сын Давида Мальтера. Ах, что он пишет, твой отец! Анализ. Подумать только — критический анализ! Так что когда он сказал мне, что вы теперь друзья, я очень встревожился. Сын Давида Мальтера — друг моего Даниэла? Но твой отец соблюдает Заповеди, и у тебя его голова, так что я рад, что вы друзья. Это хорошо, что у моего Даниэла есть друг. У меня много обязанностей, я не всегда могу с ним говорить.

Дэнни уставился в пол, его лицо снова застыло.

— Это хорошо, что Даниэл приобрел друга. Ведь друг не будет учить критическому анализу.

Рабби Сендерс пристально взглянул на меня:

— Ты думаешь, быть другом — это легко? Если ты действительно его друг, ты узнаешь его и с другой стороны. Посмотрим. Ну-с, уже поздно, и твой отец наверняка беспокоится, куда это ты ушел так надолго. Хорошей недели, Рувим. И приходи к нам еще на молитву. Ошибок в гематрии больше не будет.

Он широко, тепло улыбнулся, вокруг глаз собрались морщинки, и жесткость из лица почти ушла. Он протянул мне руку, на сей раз всю руку, а не пальцы, я пожал ее, и он надолго задержал мою руку в своей. Мне казалось даже, что он хочет меня обнять. Затем он выпустил мою руку и медленно пошел по проходу со сложенными за спиной руками — высокий, слегка ссутулившийся. В нем было что-то королевское. Младший сын семенил за ним, держась за его лапсердак.

Мы с Дэнни остались одни в синагоге. До меня вдруг дошло, что за все это время отец с сыном не обменялись ни единым словом, за исключением талмудического спора.

— Давай провожу тебя немного, — предложил Дэнни.

Мы вышли из бурого здания, спустились с каменного крыльца на улицу. Я снова услышал, как набойки его каблуков застучали по ступенькам и потом по тротуару.

Наступил вечер, похолодало, ветерок мягко шевелил листья платанов. Мы молча дошли до авеню Ли и повернули налево. Я шел быстро, Дэнни держался за мной след в след.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — спокойно сказал Дэнни, пока мы шли вдоль авеню Ли. — Ты думаешь, что он деспот.

Я покачал головой:

— Я не знаю, что и думать. В одну минуту он деспот, а в следующую — добрый и нежный человек. Не знаю, что думать.

— Он много чего держит в голове. Он очень сложный человек.

— У вас всегда так происходит за столом?

— Ну конечно. Я не особо переживаю. Меня это даже забавляет немного.

— В жизни ничего подобного не видел.

— Это семейная традиция. Его отец поступал точно так же с ним самим. А еще раньше — его дед с его отцом и так далее.

— Я бы с ума сошел.

— Это не так страшно, как кажется. Самое страшное — ждать, пока он не сделает ошибку. Потом все в порядке. Но ошибка — это не так сложно. Он делает только такие ошибки, про которые знает, что я их обнаружу. Это почти игра.

— Ничего себе — игра!

— Вторая ошибка за один вечер застала меня врасплох. Но вообще-то он сделал ее для тебя. Ловко ты ее поймал. Он знал, что я не смогу ее поймать. Он хотел поймать меня, чтобы сказать: «Ты не слушал». Что ж, он прав, я действительно не слушал. Но я бы не уловил ошибку, даже если бы слушал. Я не очень силен в математике. У меня фотографическая память на все, кроме математики. Ее нельзя просто запомнить. Для математики нужно иметь особый склад ума.

— Я даже говорить тебе не хочу, какого я мнения об этой вашей «игре». — Я начал слегка заводиться. — А если бы ты проморгал ошибку?

— Я не промаргивал ее уже несколько лет.

— Ну, если бы ты проморгал?

Он помолчал.

— Это бывает неприятно, — сказал он наконец спокойно. — Но в таком случае отец отпускает какую-нибудь шутку, и мы начинаем талмудический спор.

— Что за экзаменовка! Перед всем народом!

— Им это нравится. Они гордятся, когда видят, как мы состязаемся. Они любят такие талмудические споры. Ты лица их видел?

— Видел, видел. Еще бы я не видел! А твой отец всегда использует гематрию в проповедях?

— Не всегда. Довольно редко, правду сказать. Народ любит и всегда ждет. Но он редко к ней прибегает. Я думаю, сегодня он ее использовал, потому что ты был здесь.

— Он в этом силен. Это еще мягко говоря.

— Сегодня — не особо. Некоторые выкладки были слегка притянуты. А вот несколько месяцев назад гематрия была просто фантастическая. Он применил ее к одному талмудическому закону. И был великолепен.

— По-моему, и сегодня было неплохо.

— Ну, так себе. Он не очень хорошо себя сегодня чувствовал. Очень переживает из-за моего брата.

— А что не так с твоим братом?

— Не знаю. Мне не говорят. Что-то с кровью. Он уже несколько лет болеет.

— Мне очень жаль это слышать, Дэнни.

— С ним все будет в порядке. За него теперь настоящее медицинское светило взялось. С ним все будет в порядке.

Голос Дэнни звучал так же странно, как тогда, когда мы говорили о его брате несколькими часами раньше на пути в синагогу. В нем слышались надежда, горечь, чуть ли не досада на что-то. Я подумал, что Дэнни очень любит своего младшего брата, хотя я не заметил, чтобы они перекинулись хоть словечком за все время, что провели вместе.

— Как бы там ни было, — заключил Дэнни, — эти экзаменовки, как ты их называешь, закончатся, как только я начну заниматься с рабби Гершензоном.

— С кем?

— С рабби Гершензоном. Это великий ученый. Преподает Талмуд в колледже Гирша. Отец говорит, что, когда я стану достаточно взрослым, чтобы учиться у рабби Гершензона, я буду достаточно взрослым, чтобы он не беспокоился о том, смогу ли я поймать его ошибку. Тогда мы просто будем обсуждать Талмуд. Меня это радует.

Я с трудом сдерживал радость. Семинария и колледж Шимшона Рафаэля Гирша — это единственная ешива в Соединенных Штатах, которая давала светское образование на уровне колледжа. Располагалась на авеню Бедфорд, в нескольких кварталах от Истерн-Паркуэй. Мой отец говорил мне как-то, что колледж Гирша был создан в начале двадцатых группой ортодоксальных евреев, которые хотели бы дать своим сыновьям и религиозное, и светское образование. Светские его кафедры считались превосходными, а раввинские дисциплины преподавали многие из лучших талмудистов Америки. Сан раввина, полученный на талмудическом факультете колледжа Гирша, считался самым престижным в ортодоксальном иудаизме. Мы с отцом давно уже сошлись во мнении, что мне стоит отправиться туда после школы за степенью бакалавра. Когда я рассказал об этом Дэнни, его лицо вспыхнуло от радости.

— Ну и прекрасно! — сказал он. — Очень рад слышать. Это же просто прекрасно.

— Так что мы будем ходить в один колледж. А ты будешь получать бакалавра?

— Конечно. Я просто должен. В этом колледже нельзя же только изучать Талмуд. Я выберу в качестве специализации психологию.

Мы дошли до угла синагоги, в которой молились утром с моим отцом. Дэнни остановился:

— Мне пора возвращаться. Мне еще уроки делать.

— Я позвоню тебе завтра после обеда.

— Наверно, я буду в библиотеке. Почитаю что-нибудь по психологии. Пошли вместе?

— Мне же нельзя ничего читать.

— Верно, — улыбнулся Дэнни. — Я и забыл. Ты же не сделал утку.

— Я все равно приду. Посижу и поразмышляю, пока ты читаешь.

— Вот и отлично. А я буду сидеть и смотреть, как ты размышляешь.

— Представь себе, митнагдим тоже размышлять умеют.

Дэнни рассмеялся.

— Ладно, до завтра, — сказал он.

— До завтра, — ответил я.

И стал смотреть, как он удаляется — высокий и тощий в своем черном лапсердаке и черной шляпе.

Я помчался домой и, ворвавшись в квартиру, увидел, что отец набирает телефонный номер. Он положил трубку и взглянул на меня:

— Ты знаешь, который час?

— А что, уже поздно?

Я взглянул на свои часы. Почти половина одиннадцатого.

— Прости, аба. Я не мог просто взять и уйти.

— Ты все это время был в синагоге рабби Сендерса?

— Да.

— В следующий раз, когда будешь задерживаться, позвони мне, ладно? Я совсем было собрался звонить рабби Сендерсу, узнать, что происходит. Присядем на кухне. Почему ты такой возбужденный? Садись же. Я заварю чаю. Есть хочешь? Что случилось, почему тебя так долго не было?