Сделай мне больно - Сергей Юрьенен

- Европа.

- А Дунай, пожалуй, шире, чем Москва-река.

- Намного.

- Пожалуй, с километр будет.

- Не меньше.

- Как вчера-то, не страшно было в нем?

- Сначала нет, но когда протрезвел... Нет, - сказал Александр. Отныне ближних я спасать не буду. Зарекся.

- Так ты считаешь, что наш лидер пытался утопиться?

- Не знаю. Вряд ли. Не Офелия.

- Чего ж ты бросился?

- А спьяну показалось.

- Возможно, спьяну ты как раз увидел суть вещей... - Пауза, выдержанная Комиссаровым, была многозначительна. - С сегодняшнего дня у власти КГБ. Поездом Дружбы товарищ Хаустов теперь командует.

- А Шибаев?

- Отозван в Москву. С утра на пару улетели. С Марьей Ивановной Мамаевой.

- То есть?

- Урну с прахом повез.

Александр смотрел на белых девушек внизу под солнцем.

- На прощание, между прочим, - добавил Комиссаров, - бочку на тебя огромную катил. Сотру, говорит, в порошок. Хаустов, тот даже удивился. За что он тебя так?

- Понятия не имею.

- За тобой, конечно, силы страшные - нет, нет, мы знаем! Но и Шибаев пока что не бумажный тигр. Так что смотри...

Из-под пролета слева выплыл нос прогулочного парохода. Весь белый, на боку название: "PETOFI". Навалившись на перила, они смотрели сверху на людей у поручней, на косую трубу, на крышу капитанской рубки и задней палубы.

Корма с красно-зелено-белым флагом удалялась.

- Кажется, все здесь испытали, а вот на пароходе так и не прокатились... - Комиссаров уронил свой окурок в Дунай. - Ну что, пошли?

- Ты знаешь, я останусь.

- Чего?

- Пожалуй, прокачусь!

У ног ее бетон темнел, не успевая высохнуть между прогулочными пароходами. Она лежала у самого края стрелки острова Маргит. В знакомом ему белом бикини на черном полотенце. Прелестной попкой кверху. Сгибая и разгибая ногу, читала под солнцем. Глядя сквозь сползшие очки в местный журнал.

Он с осторожностью спустился по откосу, сел на бетон и чмокнул полноту горячей ягодицы, потерся скулой и снова приник - к раздвоению, защищенному узкой шелковистой тканью.

Одинокая блондинка метрах в пяти от них перевела свои глаза на Дунай.

Иби перевернулась и сняла очки.

- Ты?

- Нет. Американский твой жених.

- Американский мой жених такого себе не позволяет. Но как же ты меня нашел?

Он кивнул на мост.

- Увидел сверху.

Вынул "Мальборо" и закурил. Она подняла руку, огладила его заросшую скулу.

- Неужели завтра тебя не будет?

- Мы же договорились, - напомнил он. - Табу.

- Прости. О чем же можно?

- О другом. Как немецкий твой зачет?

- Сдала.

- А читаешь что?

- Рассказ.

- Кто написал?

- Один мой друг.

- Он молодой?

- Как ты. И очень радикальный.

- Интересно.

- Хочешь познакомиться?

- Хочу.

- О'кей, - сказала Иби. - У тебя глаза...

- И у тебя.

- Какие?

- Пара пистолетов.

Польщенно улыбнувшись, она стала выдергивать у него из-под пояса рубашку, расстегнула и обнажила ему грудь.

- Почему у тебя здесь так мало волос?

- Не дано.

- А почему соски стоят?

- А у тебя?

- Разве? - Иби оттянула на себе белую полоску, чтобы заглянуть, хотя и так все было видно. - Ты прав. Наверное, от отчаяния.

- Что, оба?

- Правый.

- А левый?

- Левый, возможно, по другой причине.

Они вытянулись на черном полотенце - лицом к лицу. Пахло от нее головокружительно. Горячей кожей. Еще пахло нагретым бетоном и грязноватой сыростью.

- Такой мужественный, такой женственный... Одновременно.

- Ты тоже. Только наоборот.

- Наверное, мы были задуманы друг для друга.

- Наверное.

- Идеальное сочетание.

- Инфернальное.

- Кого во мне больше, девушки или юноши?

- Девочки в тебе больше.

- Девочкой я была, как мальчик.

- О, - сказал он.

- Мальчиков никогда не любил?

Он фыркнул.

- Как-то не доводилось.

- Хочешь, я стану твоим первым?

- То есть?

Ответила она фразой по-немецки:

- "Habe ich als Madchen sie satt, dient es als Knabe noch".

- Что значит?

- Классическая античность в переводе Гете. Утолив вас, как девочка, могу, мой повелитель, обернуться мальчиком.

- So shocking?.

- Разве?

- Где наша не пропадала, - ухмыльнулся он. - Хоть Скорпионом обратись!

- Не испугаешься?

- Кто, я?..

- Тогда сегодня в полночь...

Портативная машинка молодого писателя была старинной. Черная с золотом, она имела фирменный знак "Corona".

Его девушку звали Кика.

Выражения на юном обескровленном лице не было: Иби предупредила, что Кика в жуткой депрессии. С болгарской сигаретой без фильтра в оцепенелых пальцах Кика сидела в вольтерьянском кресле, драном и величественном, единственная мебель в этой мансарде под крышей старого дома за бульваром Ленина. Матрас, на который сели Иби с Александром, покрыт был пледом. Перед ними стоял ящик, покрашенный в черное и накрытый стеклом, из-под которого взирали лица писателей, вырезанные из каталогов венгерского издательства Europa и западных журналов. Весь современный авангард - от Солженицына до неизвестного Александру классика калифорнийского "андеграунда" - пропойцы с лицом боксера, снятого где-то на перекрестке рядом с указателем "One way"?. Стену напротив занимал книжный стеллаж, собранный из некрашеных винных ящиков. На нем стояла прислоненная к стене картина без рамы. Мадьяр изображен был, беглец с Урала - гордо поднятая голова, узкий разрез глаз, крутые скулы, черные усы, упрямый подбородок. Возможно, сам хозяин.

Александр, на коленях у которого лежал издаваемый в Сегеде журнал с рассказом Пала Себастьена, перевел взгляд на автора.

Пал опустил иглу на пластинку, поднялся с колен, вынул изо рта окурок "Сълнце" и произнес по-венгерски.

- Наш "тяжелый" рок, - перевела Иби. - На тему "Венгерской рапсодии" Листа. Надеется, что ты будешь в восторге.

Пал кивнул, подтверждая, взял бутылку, посмотрел на стакан Александра и долил красного вина себе. После чего сказал:

- We can speak English ?.

- О'кей, - кивнул Александр. - Я говорю плохо.

- Для меня это о'кей, - сказал Пал. - Я родился в Нью-Йорке, в Бронксе. Но родители вернулись слишком рано. Поэтому я тоже плохо говорю. Лист тебе нравится?

Александр посмотрел на пластинку.

- Sure?.

Пал поднял стакан. Все выпили, кроме Кики, которая сидела с дымящей сигареткой в длинных пальцах.

- Жаль, не знаешь ты венгерского, - пошутил Пал без улыбки. - Это неплохой рассказ.

- Про что?

- Про жизнь в тюрьме.

- В тюрьме какого рода?

- В Венгрии.

- Венгрия - тюрьма?

- Sure. В Будапеште не хотели печатать.

- В Сегеде больше свободы?

- В Нью-Йорке! - сказал Пал, - свободы больше в Нью-Йорке.

- Твои родители были эмигранты?

Кивок.

- Да. После Пятьдесят Шестого.

- Почему они вернулись?

- Отец заболел. Хотел умереть на родине. И умер. Давно. А я остался, как жертва... как жертва...

Он сказал слово по-венгерски.

- Как жертва ностальгии, - перевела Иби. И сказала Палу: - Homesick, my pal?. Вы оба говорите по-английски, как варвары. Вернитесь на уровень: я помогу. Пал тебе все расскажет, Александр. Что тебя интересует?

Пал убавил звук и вернулся. Посмотрел на руку Кики, вынул у нее из пальцев окурок и задавил в пепельнице.

- Венгрия, - сказал Александр.

- Мадьярорсог, - перевела Иби.

- ...? - спросил Пал.

- Почему?

- Когда мы уезжали из Москвы, - приступил Александр, - шофер сказал: "Скорей бы война". Может она и будет. Но если нет, единственный реальный выход для нас это венгерский вариант. - Он закурил, слушая себя в переводе. Потом он добавил: - В этом смысле, ваше настоящее это - наше будущее.

Иби перевела, выслушала Пала и повернулась к нему.

- Тебя интересует наш "Новый экономический механизм"?

- Нет, - сказал Александр. - Меня интересует, что ждет меня. Лично меня. Как писателя.

- Ты публикуешься или пишешь в стол?

- В стол тоже, но и публикуюсь.

Услышав это, Пал присвистнул. И сказал что-то такое, отчего Иби смутилась:

- Я тебя предупреждала, что он настроен радикально...

- Что он сказал?

- Сказал, что тебе лучше сразу голову в петлю.

- А почему?

Пал открыл еще одну бутылку с красной бычьей головой на ярлыке, снял мизинцем с горлышка крошки и наполнил стаканы.

- Я хочу сигарету, - сказала Кики (в переводе Иби).

- Возьми, - ответил (в переводе) Пал. - Раньше в этой стране была нормальная цензура. При адмирале Хорти цензура была мягкая: последующая. При Салаши, фашистском режиме "Скрещенных стрел", цензура стала предварительной. При коммунистах она была сначала, как у вас сейчас. Ракоши давал прямые директивы: чего партия хочет, чего нет. При Кадаре все сложнее. Он не заставляет восхвалять - ни себя, ни систему. Так что официально цензуры нет.

Александр резюмировал:

- Дом творчества, а не тюрьма.

- Вот именно, дом творчества. На одного. Садишься за машинку и говоришь себе: ага, цензуры нет! И пишешь то, что думаешь. Редактор присылает обратно: "Журналу не подходит". Одному ты не подходишь, другому, самому либеральному третьему - тоже. Ни одному в этой стране. Тогда сам выбираешь, как продолжать. Как не печатают или как печатают.