Биологический материал - Нинни Хольмквист

— Иду! — крикнула я, выпрямилась и онемевшими пальцами стянула пуховик.

За дверью стояла Петра Рунхеде. Она посмотрела мне прямо в глаза и нарочито вежливым голосом спросила:

— Можно мне войти?

И в тот же момент одновременно случились три вещи. Первая: я сделала шаг в сторону, освобождая Петре дорогу. Вторая: в ту минуту, как я делала этот шаг в сторону, я словно очнулась от транса, вышла из долгого забытья, и первое, что я почувствовала, это жгучую ненависть к этой лживой и жестокой женщине со всеми ее лицемерным сочувствием и притворной вежливостью. И в ту же секунду, как я отступила в сторону и почувствовала жгучую ненависть, меня затошнило.

— Извините! — успела я выкрикнуть, прежде чем с прижатой ко рту рукой бросилась в ванную и захлопнула за собой дверь. Вместе с приступом тошноты пришли слезы. Точнее, настоящие рыдания. Не знаю, сколько я так просидела над унитазом, вся в холодном поту, размазывая по лицу слезы и сопли и не в силах подняться.

Когда рыдания стихли, я высморкалась в туалетную бумагу, смыла воду, медленно поднялась — ощущение было такое, словно моя спина отказывается меня поддерживать. Открыв холодную воду, я вымыла руки, подставила лицо под струю, прополоскала рот. Я выпрямилась — спину пронзила острая боль. Осторожно почистила зубы, опасаясь вызвать новый приступ тошноты, прополоскала рот, закрыла воду, вытерлась полотенцем. Отражение в зеркале не радовало: серая кожа, покрасневшие глаза, красный нос, опухшие щеки, растрепанные волосы, мятая вчерашняя одежда под распахнутым халатом. Я поправила волосы, провела руками по одежде в слабой попытке разгладить складки. Проводя рукой по правому карману, нащупала карточку. Вспомнила вчерашний разговор и подумала: «Это моя тайна». Нет, я не думала о карточке как о билете на свободу, дороге к спасению, средстве выживания, нет, я думала о ней как о тайне, как о моем единственном секрете. Запахнув халат, я туго затянула пояс.

Петра успела сварить кофе и сделать два бутерброда с сыром. Присев за стол, я позволила подать мне кофе и бутерброды.

— Можно сесть? — спросила она.

Это было совсем уж нелепо, и меня так и подмывало ответить: «Нет, нельзя, выйди из комнаты и жди в коридоре, пока я не позову тебя убрать со стола и помыть посуду». Разумеется, ничего такого я не сказала. Только слабо кивнула. Она села. Мы долго сидели молча, пока я пила кофе и осторожно откусывала от бутерброда.

Свою ненависть я держала под контролем. Она лежала смирно, готовая к прыжку в любую минуту, как дикая кошка, выслеживающая добычу: с полузакрытыми глазами и чуткими ушами, улавливавшими малейшее движение, шепот или вздох.

Когда я доела бутерброд, Петра прокашлялась. Я сделала вид, что ничего не замечаю, поднесла к губам чашку и сделала глоток.

— Доррит, — сказала заведующая своим обычным низким, спокойным голосом. — Я сожалею. Правда. Я сожалею обо всем.

— Обо всем? — скептически отозвалась я и поставила чашку на стол.

— Обо всем, через что вам пришлось пройти, — пояснила она. — И еще придется пройти. Я считаю, что вас, «ненужных», заставляют слишком много страдать. Ведь, несмотря ни на что, вы не преступники, вы никому не причинили никакого вреда. Вы просто жили своей жизнью, разумеется, не слишком много думая о других или о будущем, но в целом совершенно безвредно для окружающих. У всех у вас наверняка были соседи, которые не замечали вашего существования, но ведь это не преступление — быть незаметными. Вы не висели у общества на шее. Вы просто оказались здесь, потому что были не такими, как все. И мы стараемся, чтобы вам было хорошо здесь, по крайней мере в то время, которое у вас… — Она осеклась.

— …осталось, — закончила я за нее, и Петра вспыхнула. Она прокашлялась и продолжила:

— Но иногда случаются трагедии. Как с вами. Мне жаль, что вам пришлось так страдать. Как бы мне хотелось, чтобы это можно было предотвратить. Как бы мне хотелось, чтобы у нас была другая политика, другая экономика… — Начальница замолчала, наклонилась ниже и продолжала шепотом, так, чтобы только я слышала: — Другое отношение к людям.

Я удивилась: «О чем это она?»

Петра Рунхеде замолчала. На щеках у нее горели два красных пятна, и глаза подозрительно блестели, словно ей и вправду было тяжело, словно ей было стыдно за свои слова, за то, что она мыслит иначе — не так, как ей велит ее профессия.

Но ведь у нас в стране свобода мысли. В демократическом государстве каждый имеет право думать, как ему хочется, и свободно выражать свое мнение. Конечно, нельзя унижать других, угрожать им или разжигать межнациональную рознь, но думать-то можно что угодно. И не дело ей, Петре Рунхеде, заведующей Вторым отделением Резервного банка биологического материала, сидеть здесь и рассказывать мне все это. Я по собственному опыту знала, как чувствительны микрофоны в моей комнате. Но Петру это, по всей видимости, не смущало, или она не знала, что я знаю. Она продолжала шепотом:

— Я бы хотела, чтобы политики поняли, что людям необязательно быть все время нужными обществу, чтобы они не рассматривали их как биологический материал.

«А она и вправду профессионал», — подумала я. Я не понимала, к чему Петра клонит всем этим своим театром, но актриса она была превосходная. Если бы не камеры и микрофоны, я бы, наверно, ей поверила, но я была не столь наивна.

— Хватит пороть чушь, Петра. Говори прямо, зачем ты пришла.

Она обиженно посмотрела на меня и ответила уже нормальным голосом:

— Я хотела проверить, как вы себя чувствуете.

— Вот как. Спасибо за заботу.

— И сообщить, что вам открыли больничный на неделю.

— Как мило с вашей стороны.

— И я хотела попросить, чтобы вы как можно скорее приняли решение о том, что… — она откашлялась, — вы хотите делать с ребенком. Сделать аборт или выносить ребенка и…

— Я буду рожать, — оборвала ее я.

Петра с облегчением улыбнулась:

— Так я и передам Аманде. Вам назначат осмотр, анализы и тому подобное. И когда мы убедимся, что с ребенком все в порядке, мы назначим дату кесарева сечения. Я свяжусь с организацией, занимающейся усыновлением. В таких случаях, как ваш, Доррит, приемных родителей выбирают очень тщательно.

— А что, в других случаях берут кого попало? — съязвила я.

Но это было, только чтобы поддеть ее, я прекрасно знала, как сложно усыновить ребенка. Сама пыталась сделать это несколько раз, и каждый раз мне отказывали по причине нестабильного дохода или отсутствия позитивных образцов для подражания среди мужчин из моего окружения. А в последний раз меня сочли слишком старой.

Только сейчас мне пришло в голову, что, если бы мне удалось наскрести достаточно денег и все-таки усыновить ребенка, это мог оказаться ребенок, рожденной «ненужной», у которой его насильно отобрали…

Петра ничего не ответила и сделала вид, что уходит.

— Кстати, я могу что-нибудь для вас сделать? Вам что-нибудь нужно, Доррит?

— Да, — ответила я, поразившись тому, как быстро соображал мой мозг, — если они еще не опустошили комнату Юханнеса, я хотела бы забрать свои вещи.

Это, разумеется, был только предлог. На самом деле я просто хотела побыть там одна. По-моему, Петра все поняла.

— Я все устрою. Попрошу отключить камеры на то время, что вы будете там.

— А это еще зачем? — спросила я.

Она вздохнула:

— Мне кажется, у вас есть право побыть одной.

Чего она добивается? Хочет, чтобы я чувствовала себя обязанной? Была ей вечно благодарной? Или она ждет чего-то в ответ за свою «доброту»? Хочет сломить мою волю? Или ее правда мучает совесть за то, что они со мной сделали, за всю эту «роскошную скотобойню», как выразилась Эльса.

Но ведь Петра тоже человек. Из плоти и крови. У нее наверняка есть дети и муж. Она тоже могла потерять партнера или ребенка.

Но я не могла ее спросить. Да наверное, и не хотела. Я не хотела ничего знать ни о ее личной жизни, ни о тех мотивах, которые заставляли заведующую лгать и разыгрывать эту жестокую пьесу, я просто хотела держаться подальше от этой лицемерки. У нее, несомненно, был прекрасный актерский талант, хотя иногда Петра переигрывала: сочувствие удавалось ей плохо. Наверно, в юности начальница мечтала стать актрисой, но решила выбрать доход постабильнее. По опыту я знала, что такие люди всегда завидуют тем, кто, как я, реализовал свои юношеские мечты, и втайне их ненавидят. Они не выносят нашей детской непосредственности, нежелания быть такими, как все, и идти на компромисс. Они дразнят нас «богемой», «прожигателями жизни», «сибаритами» и «тунеядцами». Они завидуют тем из нас, кто добился успеха на своем поприще, и презирают тех, кому повезло меньше.

Вот почему у меня не было никакого желания узнать Петру поближе. Я сказала:

— Мне все равно, отключат камеры или нет. Мне от этого никакой пользы. Я не собираюсь делать ничего запрещенного. И кроме того, я даже не смогу проверить, отключили ли их на самом деле. Так что мне все равно.