Дьякон Кинг-Конг - Джеймс Макбрайд

не нужно?

– Расследуйте что хотите. Хетти была суровой бабой. Суровая из-за суровой жизни. Но хорошая. В их доме штаны носила она. Пиджак делал все, что она велела. Не считая случаев, – она хихикнула, – когда доходило до сыра.

– Сыра?

– В одном корпусе каждую первую субботу месяца раздают бесплатный сыр. Хетти это терпеть не могла. Они все время из-за этого ссорились. Но за этим исключением жили в ладу.

– Как думаете, что с ней случилось?

– Пошла в гавань и утопилась. С тех пор в этой церкви дела идут скверно.

– Почему она, по-вашему, утопилась?

– Видать, устала.

Катоха вздохнул.

– Так мне в рапорте и писать?

– Пишите что хотите. Сказать по правде, я надеюсь, что Пиджак уже смотал удочки. Димс не стоит того, чтобы садиться из-за него в тюрьму. Больше нет.

– Понимаю. Но этот ваш вооружен. Может, и опасен. А из-за этого становится опасно на улицах.

Сестра Го фыркнула.

– Тут опасно вот уже четыре года как, с тех пор как появился этот новый наркотик. Эта новая дурь – не знаю, как называется, – ее курят, ее вкалывают в вены шприцами… что ни делай, а стоит попробовать несколько раз, как уже не слезешь. Ничего подобного я здесь не видела, а я повидала многое. В районе все было хорошо, пока не появился новый наркотик. Теперь каждый вечер стариков избивают, когда они возвращаются с работы, отнимают получку, хоть ее и так кот наплакал, только чтобы торчки могли купить еще отравы у Димса. Ему должно быть стыдно. Будь его дедушка еще жив, пришиб бы его на месте.

– Понимаю. Но этот ваш не может вершить суд самолично. Вот для чего придумали это. – Катоха поднял ордер.

Теперь ее лицо посуровело, между ними снова разверзлось пространство.

– Так работайте. А раз уж начали разбрасываться ордерами, может, выпишете ордер и на того, кто спер деньги нашего Рождественского клуба. Думаю, там тыщи две будет.

– Это еще что такое?

– Рождественский клуб. Каждый год мы собирали деньги, чтобы купить подарки нашим детям на Рождество. Их собирала и хранила в коробочке Хетти. Она была умница. Ни единой душе не говорила, где прячет деньги, и каждое Рождество выдавала на руки без обмана. Незадача в том, что теперь ее нет, а Пиджак не знает, где их искать.

– Почему бы его не спросить?

Сестра Го рассмеялась.

– Если б он знал, уже отдал бы. Пиджак не стал бы воровать у церкви. Даже за стакан.

– Я видел, как за стакан люди творили и что похуже.

Сестра Го нахмурилась, на ее чистом приятном лице нарисовалась досада.

– Вы добрый человек, я вижу. Но в этой церкви народ бедный. Мы копим гроши на рождественские гостинцы детям. Молимся друг за друга Богу-искупителю и тем живем. Наши рождественские деньги пропали, и скорее всего навсегда, и выходит, на то божья воля. Для вас, полиции, это ничего не значит, кроме разве что подозрения, будто их мог взять Пиджак. Но тут вы ошибаетесь. Пиджак сам бы в гавань бросился, а не взял бы ни пенни ни у одной души в этом мире. Случилось с ним только одно: он упился вдрызг и попытался очистить район одним махом. И теперь я в жизни не видела столько копов, которые все вверх дном переворачивают, лишь бы его найти. О чем нам это говорит?

– Мы хотим его защитить. Клеменс работает на страшных людей. Они-то нам на самом деле и нужны.

– Вот и арестуйте Димса. И всех остальных, кто торгует этой дьявольщиной.

Катоха вздохнул.

– Двадцать лет назад я бы еще так и сделал. Но не сегодня.

Он почувствовал, как пространство между ними смыкается, причем он себе это не навыдумывал. Сестра Го тоже почувствовала. Ощутила его доброту, его честность и сознательность. И ощутила что-то еще. Что-то огромное. Как будто где-то внутри него засел духовный магнит и притягивал ее. Это удивляло, пронимало, даже будоражило. Она следила глазами, как он поднимается на ноги и идет к двери. Быстро встала и проводила его по проходу – Катоха что-то нервно напевал про себя, пробираясь на выход мимо дровяной печи по опилкам на полу, а она искоса его изучала. Она не чувствовала себя так c мужчиной с тех пор, как однажды днем за ней в школу пришел отец после того, как белые ребята избили мальчика из ее класса, – не чувствовала таких уюта и надежности, которые излучает человек, кому она небезразлична. Да еще и белый. Странно, удивительно это было чувствовать с мужчиной – с любым, особенно с незнакомцем. Ей казалось, будто она спит.

Они задержались у двери.

– Если дьякон покажется, передайте, что с нами ему будет надежней, – сказал Катоха.

Сестра Го уже хотела было ответить, когда из притвора раздался голос:

– Где мой папа?

Это был Толстопалый. Он поднялся из подвала и сидел на складном стуле в сумраке рядом со входной дверью – глаза закрыты привычными очками, покачивался взад-вперед, как обычно. В подвале пел хор – очевидно, никто не думал за ним следить, ведь Толстопалый знал церковь не хуже других и часто любил бродить по крошечной постройке сам по себе.

Сестра Го взяла его под локоть, чтобы поднять.

– Палый, г’ван на репетицию, – сказала она. – Я скоро приду.

Толстопалый нехотя встал. Она бережно развернула его и положила его ладонь на перила лестницы. Они провожали взглядом, как он спускается в подвал и пропадает там.

Когда Палый скрылся из виду, Катоха сказал:

– Я так понимаю, это его сын.

Сестра Го промолчала.

– Вы так и не сказали, в каком корпусе живет этот ваш, – сказал он.

– А вы не спрашивали. – Она отвернулась к окну, спиной к полицейскому, и нервно потерла ладони, глядя на улицу.

– Мне спуститься и спросить его сына?

– Зачем? Вы же видите, мальчик недоразвитый.

– Уж где его дом, он знает, в этом я уверен.

Она вздохнула, не отворачиваясь от окна.

– Ответьте мне: что хорошего в том, чтобы посадить единственного, кто здесь сделал хоть что-то правильное?

– Это не я решаю.

– Я уже ответила. Пиджака найти просто. Он где-то в округе.

– Мне записать, что вы лжете? Мы его не видели.

Ее лицо помрачнело.

– Пишите как пожелаете. Как бы ни легла карта, а стоит вам посадить Пиджака, соцслужба заберет Толстопалого. Зашлет его в Бронкс или Квинс, и только мы его и видели. А это сын Хетти. Хетти родила его в сорок лет. Для женщины это уже поздновато. А для той, кто прожил такую суровую жизнь, тем более.

– Мне жаль. Но и это не мне