Аэлита (Закат Марса) - Алексей Николаевич Толстой

тихо:

– Что происходит в городе?

– Чорт их разберет. На улицах народу – тучи, рев. Окна бьют.

– Слетайте, Алексей Иванович, но только нынче же ночью вернитесь. Я обещаю поддержать вас во всем, в чем хотите. Устраивайте революцию, назначайте меня комиссаром, если будет нужно – расстреляйте меня. Но сегодня, умоляю вас, – оставьте меня в покое. Согласны?

– Ладно, – сказал Гусев, – эх, от них весь беспорядок, мухи их залягай, – на седьмое небо улети и там – баба. Тфу. В полночь вернусь. Ихошка посмотрит, чтобы доносу на меня не было.

Гусев ушел. Лось опять взял книгу, и думал:

«Чем кончится? Пройдет мимо гроза любви? Нет, не минует. Рад он этому чувству напряженного, смертельного ожидания, что вот-вот раскроется какой-то немыслимый свет? – Не радость, не печаль, не сон, не жажда, не утоление… То, что он испытывает, когда Аэлита рядом с ним, – именно – принятие жизни в ледяное одиночество своего тела. Он чувствует, – оно древнее, издревле поднявшееся пустым призраком, вопящее голосами всей вселенной: – жить, жить, жить. И жизнь входит в него по зеркальному полу, под сияющими окнами. Но это, ведь, тоже – сон. Пусть случится то, чего он жаждет: соединение. И жизнь возникнет в ней, в Аэлите. Она будет полна влагой, светом, осуществлением, трепетной плотью. А ему – снова: – томление, одиночество, жажда».

Никогда еще Лось с такою ясностью не чувствовал безнадежную жажду любви, никогда еще так не понимал этого обмана любви, страшной подмены самого себя – женщиной: – проклятие мужского существа. Раскрыть объятие, распахнуть руки от звезды до звезды, – ждать, принять женщину. И она возьмет все и будет жить. А ты, любовник, отец, – как пустая тень, раскинувшая руки от звезды до звезды.

Аэлита была права: он напрасно многое узнал за это время, слишком широко раскрылось его сознание. В его теле еще текла горячая кровь, он был весь еще полон тревожными семенами жизни, – сын земли. Но разум определил его на тысячи лет: здесь, на иной земле, он узнал то, что еще не нужно было знать. Разум раскрылся и, не насыщенный живой кровью, зазиял ледяной пустотой. Что раскрыл его разум? – пустыню, и там, за пределом, новые тайны.

Заставь птицу, поющую в нежном восторге, закрыв глаза, в горячем луче солнца, понять хоть краюшек мудрости человеческой, – и птица упадет мертвая. Мудрость, мудрость, – будь проклята: неживая пустыня.

За окном послышался протяжный свист улетающей лодки. Затем, в библиотеку просунулась голова Ихи, – позвала к столу. Лось поспешно пошел в столовую, – белую, круглую комнату, где эти дни обедал с Аэлитой. Здесь было жарко. В высоких вазах у колонн тяжелой духотой пахли цветы. Иха, отворачивая покрасневшие от слез глаза, сказала:

– Вы будете обедать один, сын неба, – и прикрыла прибор Аэлиты белыми цветами.

Лось потемнел. Мрачно сел к столу. К еде не притронулся, – только щипал хлеб и выпил несколько бокалов вина. С зеркального купола, – над столом, – раздалась, как обычно во время обеда, слабая музыка. Лось стиснул челюсти.

Из глубины купола лились два голоса, – струнный и духовой: сходились, сплетались, пели о несбыточном. На высоких, замирающих звуках они расходились, – и уже низкие звуки взывали из мглы тоскующими голосами, – звали, перекликались взволнованно, и снова пели о встрече, сближались, кружились, похожие на старый, старый вальс.

Лось сидел, раздув ноздри, стиснув в кулаке узкий бокал. Иха, зайдя за колонну, уткнула лицо в край юбки, – у нее тряслись плечи. Лось бросил салфетку и встал. Томительная музыка, духота цветов, пряное вино, – все это было совсем напрасно.

Он подошел к Ихе:

– Могу я видеть Аэлиту?

Не открывая лица, Иха замотала рыжими волосами. Лось взял ее за плечо:

– Что случилось? Она больна? Мне нужно ее видеть.

Иха проскользнула под локтем у Лося и убежала. На полу у колонны осталась, – оброненная Ихошкой, – фотографическая карточка. Мокрая от слез карточка изображала Гусева в полной боевой форме, – суконный шлем, ремни на груди, одна рука на рукояти шашки, в другой – револьвер, сзади разрывающиеся гранаты, – подписано: «Прелестной Ихошке на незабываемую память».

Лось швырнул открытку, вышел из дома и зашагал по лугу к роще. Он делал огромные прыжки, не замечал этого, бормотал:

«Не хочет видеть – не нужно. Попасть в иной мир, – беспримерное усилие, – чтобы сидеть в углу дивана, – ждать: когда же, когда, наконец, войдет женщина… Сумасшествие! Одержимость! Гусев прав, – лихорадка. „Нанюхался сладкого“. Ждать, как светопреставления – улыбки, нежного взгляда… К чорту!.. Не хочет, не надо. Тем лучше».

Мысли жестоко укалывали. Лось вскрикивал, как от зубной боли. Не соразмеряя силы – подскакивал на сажень в воздух и, падая, едва удерживался на ногах. Белые волосы его развевались. Он ненавидел себя лютой ненавистью.

Он добежал до озера. Вода была, как зеркало, на черно-синей ее поверхности пылали снопы солнца. Было душно. Лось обхватил голову, сел на камень.

Из прозрачной глубины озера медленно поднимались круглые, пурпуровые рыбы, шевелили волокнами длинных игол, равнодушно водяными глазами глядели на Лося.

«Вы слышите, рыбы, пучеглазые, глупые рыбы, – вполголоса сказал Лось, – я спокоен, говорю в полной памяти. Меня мучит любопытство, жжет, – взять в руки ее, когда она подойдет в черном платье, взять ее в руки, Аэлиту, женщину… Услышать, как станет биться ее сердце… Помимо воли, всей своей мудрости, она сама, странным движением, придвинется ко мне… Я буду глядеть, как вдруг одичают ее глаза… Видите, рыбы, – я остановился, оборвал, не думаю, не хочу. Довольно. Вы еще меня не знаете, – я – упрям. Ниточка разорвана, – конец. Завтра – в город. Борьба – прекрасно. Смерть – прекрасно. Только – ни музыки, ни цветов, ни лукавого обольщения. Больше не хочу духоты. Волшебный шарик на ее ладони, – к чорту, к чорту, все это обман, призрак!..»

Лось поднялся, взял большой камень и швырнул его в стаю рыб. Голову ломило. Свет резал глаза. Вдали сверкала льдами, поднималась из-за рощи острым пиком горная вершина. «Необходимо хлебнуть ледяного воздуха», – Лось прищурился на алмазную гору, и пошел в том направлении через голубые заросли.

Деревья окончились, перед ним лежало пустынное, холмистое плоскогорье, – ледяная вершина была далеко за краем. По пути под ногами валялся шлак и щебень, повсюду – отверстия брошенных шахт. Лось упрямо решил куснуть, хватить зубами этого вдали сияющего снега.

В стороне, в лощине, поднималось коричневое облако пыли. Горячий ветер донес шум множества голосов. С высоты холма Лось увидел бредущую по сухому руслу канала большую толпу марсиан. Они несли длинные палки с привязанными на концах ножами, кирки, вилы. Брели, спотыкаясь, –