Обрученные - Элли Каунди

– Всю дорогу бежать, поняла? Давай, давай отсюда, пошла.

Та ничего не соображала: зрачки на полглаза, зеленые сопли до подбородка, волосы уже прихватило к ушам. Мокрый дедок подхватил свое пустое ведро и взял парящую девку под руку.

– Пойду от греха, и эту вон доведу. Бежать – куда ей бежать? Вона как отходили. Ты бы тоже шел, сынок.

– Ниче, воды еще не набрал. Вы давайте ведите ее, простынет к ебеням.

Проводив взглядом ковыляющую к берегу парочку, Ахмет наконец посмотрел в сторону активисток, старательно добивающихся его внимания. Те были взбешены – это что еще такое! Мало того, что кто-то посмел вмешаться в установление ими порядка, так он еще и РУКУ ПОДНЯЛ! На ЖЕНЩИНУ! Да еще, можно сказать, на ИХ территории! Вон, только гляньте: у Галины Алексеевны зуб выбит, это ж надо! А Зина-то – до сих пор встать не может, как он ее толкнул! И главное, кто посмел?! Какое-то говно! Сопляк! Ебаная чурка из углового, морда нерусская, у него, люди говорят, целая комната краденой тушенки в квартире! Вот сидел бы и жрал свою тушенку, лезет он тут еще!

Ахмет стоял, развернувшись на них всем корпусом, молча глядя в побелевшие зрачки на румяных мордах, старательно удерживая грозно-спокойную маску. Актив – чуть больше десятка баб, где-то около полтинника и старше, – собрался в компактную группу, отделившись от рассыпавшейся и заинтересованно наблюдавшей очереди. Орать-то орали, но лезть со своими палками не спешили. …Так, хорошо. Стоите – ну и стойте, целее будете. Сейчас обязательно надо подчеркнуто спокойно набрать воды и достойно удалиться. Бля, хорошо, с собой ниче нету – а то привалил бы одну-другую. У-у, какие хари – блевать охота. Присел с черпаком у проруби. Когда перевалило за две трети, от кучки актива отделилась жирная, как тумба, баба с поднятой палкой – видимо, разогрела себя криком до потери чувства реальности. Повернулся к ней вполоборота и даже не заорал, а как-то зашипел:

– С-стоять, с-сука! Ножа захотела?

Баба опомнилась, тормознула, единый организм своры втянул ее обратно. …Молодца тетя, умная. Ножа-то у меня нет, пришлось бы тебя под лед засовывать, прорубь поганить. А почему, кстати, у тебя за валенком нет ножа? Чтоб больше ни шагу, и дома тоже… Пристегивая флягу к санкам, Ахмет с удивлением прислушивался к их воплям, недоумевая – как же человеческий организм выдерживает эдакую нагрузку? Ведь орут непрерывно, горла не жалеют – и хоть бы одна охрипла. …Че, падлы, обломилось вам развлечение? А то совсем уже охуели, твари. Проходя по тропке на берег, с удовлетворением отметил приглушенные, чтобы не донеслось до «общественниц», одобрительные реплики из очереди.

С того дня походы на водопой стали исключительно мужской работой – выпускать жену на лед он больше не решался. Эти почти ежедневные походы через неделю стали даже доставлять ему несколько извращенное удовольствие, отчасти напоминавшее флейм в форумах до Этого: ему всегда доставляло удовольствие вывести из себя злого или глупого. Вот с этой толпой, хоть и обновивший за зиму свой состав, ему сегодня без ружья видеться не хотелось: характер злобы сильно поменялся за зиму. Если осенью всем хватало жратвы, то сейчас многие плотно сосали лапу, а голод делает любого человека решительным и беспощадным. Ахмет прикидывал: коли тогда, в ноябре, он умудрился бы упасть – возможно, что насмерть бы его не забили. Скорее всего, конечно, забили бы – но шанс оставался. Тогда люди по большому счету собачились от страха, алчности и из-за понтов; сейчас же, когда у каждого на глазах кого-то убили или кто-то рядом умер от голода – шутки кончились. …А я вчера привалил человек пять – семь, может, даже больше. Раненых где-то десятка полтора, по нынешним временам – считай, тоже покойники. На мою прорубь ходит человек пятьсот минимум, это в среднем по два на семью, тысяча. Да, вероятность хоть и невелика, но и не совсем чтоб смешная. Если я вчера выпустил мозги сыночку хоть одной из них – без стрельбы хуй обойдется. Автомат, что ли, взять… Не. Автомат – не время, не хуй светить. Бля, да че я за чмо – на баб с автоматом, вот тоже придумал. Ружье и то лишка, скорее всего.

Лишка не оказалось. Подходя к берегу, Ахмет издали заметил черневшую на прибрежном бугре группу старых знакомых. …Больше десяти, меньше пятнадцати. С собой шесть патронов. И хуй поймешь, то ли «целых», то ли «всего»… Несмотря на тяжесть ружья, приятно оттягивавшего плечо, в животе заметался холодный сквознячок, ноги как-то сами незаметно сбавили ход. В голове вкрадчиво зазвучали логичные такие увещевания: патронов-то недобор! надо вернуться, взять побольше или лучше даже вообще автомат. Ахмета обожгло стыдом и яростью. …А еще лучше – дома остаться и за водой сходить как-нибудь потом… Сука, да че это со мной?! Да хуй им в горло! Бояться будут – они! Сыночка завалил?! Да щас, на хуй, всех вас перехерачу!!! И с сыночками, и с внучочками! Лезете – так потом не плачьте! Взбесившись до какого-то радостного состояния, Ахмет бодро зашагал к берегу. Как только его шаг переменился, толпа задвигалась, словно получив какой-то долгожданный сигнал. Сначала от толпы отделилось две фигуры, затем какие-то перемещения туда-обратно, потом к первым двум прибавилась большая часть. Э, да они с тропки отходят! А раньше на самой тропе стояли, где не обойдешь! Наверно, ружье заметили, – решил он тогда. (Впоследствии, гоняя в памяти это утро, Ахмет четко видел, как толпа сломалась в тот самый момент, когда его подлючий страшок чудесным образом переплавился в веселую ярость. Если б не сломалась – стояла бы неподвижно, ожидая, когда ты сам подойдешь.) Сто метров. Пятьдесят. Размашисто шагая по тропе, на всякий случай убрал с лица улыбку. Одна стояла буквально в двух шагах от саночной колеи. По виду было ясно – статистика иногда ошибается: кто-то у нее вчера домой не вернулся. Когда Ахмет приблизился на десять – восемь метров, от толпы отделились три бабы и затащили стоящую в задние ряды. Проходя, Ахмет на секунду повернул к ним каменное лицо. Молчат. …Ну и хрен с вами. Набрал воды, пошел обратно. Кучка уменьшилась, трое-четверо ушли – увели ту, чей сын или муж вчера нарвался. Поравнявшись, остановился.

– Чего тут ждем, гражданки? Если кому требуха внутрях мешается – только скажите. Враз поправлю. Можно прям здесь, могу на дому принять.

– Что ж ты, убивец проклятый, с людями-то делаешь, нерусская твоя морда…

Голос невысокой крепкой женщины в зеленом китайском пуховике прозвучал ошеломляюще нормально, едва ли не задумчиво. В нем не чувствовалось той самозабвенной кликушеской истошности, это даже был, можно сказать, вопрос. Ну, раз вопрос – че ж не ответить. …Лет полста пять, около этого. Они ее, по-моему, Таней погоняют. Почти в матери годится. Ахмет постарался попасть в предложенный тон:

– С какими людями, мать? Ты про тех, которые вчера убивать меня приходили?

– Так сразу и убивать. Откуда ты знаешь, ты что – мысли читать умеешь? А ты сразу бомбами своими – да по людям. Или это по-вашему, по-нерусски нормально считается?

– Ты, мать, не завирайся. И ты знаешь, и я знаю, зачем толпой приходят и решетки с окон срывают; тут никаких мыслей не надо. Так что зверем меня не выставляй, я в своем праве. Просто хлеба моего кому-то больно уж хочется, нет?

– Ну а как ты думал. Все же знают – ты там награбил и сидишь обжираешься с бабой своей. А люди-то голодают, им детей кормить нечем.

Из толпы послышались одобрительные выкрики, но – на два тона ниже обычной нормы. Спокойная манера говорившей как-то воздействовала на женсовет – даже самые неудержимые хабалки ограничивались парой слов и, высказавшись – чудеса, бля, – смирно замолкали.

– И че? Дальше-то? Ко мне все это отношение какое имеет?

– Сам думай. Не по-людски это – один жрет в три горла, а другие рядом с голоду мрут. Людям все это не нравится, ты ж не один живешь.

– Ну и к чему ты мне, мать, все это рассказываешь? Чево тебе-то от меня? Типа «делиться надо»? Залупу на ацетоне. Еще полезете – отвечу. Только так отвечу, что ни один не уйдет. «Не нравится», смотри-ка. Так и передай: кому жить невмоготу – идите к нерусской морде, сразу все понравится.

– Мне от тебя ниче не надо. Мы тебе сказали, а ты думай сам. Вокруг тебя такие же люди. Пошли, девочки.

Ахмет, опустив задницу на свою санную фляжку, разочарованно провожал взглядом удаляющуюся группу «девочек». …История… как там, «повторяется в виде фарса»… Вот че она мне тут набредила? К чему? Ждали, чтоб прихерачить, это стопудово. Увидели ружье – и переобулись. Ну, переобулись – так можно же безо всяких телодвижений постоять, поорать на меня – все какое-никакое, а развлечение. Как они, кстати, всегда и поступали. А тут смотри-ка – ни визгов, ни воплей, «думай сам», «мы тебе сказали»… Не быдло прям, а братва на стрелке… Все же сука эта подозрительная какая-то, и эти пиздоголовые вон как ее слушаются – ни одна не перебила… Не с ее ли подачи вся эта вчерашняя хуета? А че, почему нет-то… До него не доходило, что бабе смысл сказанного не важен – главное, как ты говоришь, как смотришь, – короче, всякий бихевиоризм и прочий «язык тела»; некоторые даже приплетают сюда всякие биополя и «энергии». Все, что поставило его в тупик и заставило искать в носу изумруды, объяснялось до мычания просто, почему, собственно, и не рассматривалось в качестве гипотезы: эта самая Таня, будучи, видимо, поумнее своих товарок, заблаговременно прогнала в голове вариант поведения на тот случай, коли все пойдет наперекосяк. Ничего, конечно же, за ее многозначительно сказанными угрозами не стояло: самый обычный финт ушами, прикрывающий отход; и если бы он был еще немного постарше или поумнее, то не парился бы понапрасну. Однако мужское сознание, превыше всего ставящее смысл, легко запутать словами. Ахмет поплелся по узкой колее, погрузившись в мрачные раздумья. Ему уже мерещились заговоры против него, вовлекшие в круг участников все окрестные кварталы, на полном серьезе рассматривал перспективы отражения будущего штурма, – словом, паранойя разыгралась не на шутку.