Серебристый луч надежды - Мэтью Квик

Бросаю я из рук вон плохо, так что очень скоро мы с Клиффом вылетаем из турнира по куббу, и я проигрываю пять баксов, которые Джейк за меня внес. Тогда Клифф просит помочь ему принести из автобуса индийского светлого эля. Как только мы заходим в автобус, он закрывает дверь.

— Что с тобой стряслось?

— Ничего, — говорю.

— Ты даже не смотрел, куда летят твои биты, явно не об игре думал.

Я молчу.

— В чем дело?

— Вы не в своем кресле.

Клифф садится, похлопывает автобусное сиденье.

— Сегодня обойдусь кожзаменителем.

Я сажусь напротив него:

— Просто мне жалко Террелла Оуэнса.

— Террел Оуэнс получает миллионы долларов, так что вполне может потерпеть насмешки. Да он на этом наживается. Вообще, он сам виноват, нечего было плясать после тачдаунов и раздувать шумиху. И люди на самом деле вовсе не желают ему смерти — просто не хотят, чтобы он сегодня хорошо сыграл. Отнесись к этому с улыбкой.

Что ж, я понимаю, что хочет сказать Клифф, но по мне, так ничего смешного тут нет. Не важно, сколько зарабатывает Ти-Оу, — я не уверен, что психотерапевту следует так снисходительно относиться к футболкам, призывающим кого бы то ни было пустить себе пулю в голову. Однако я ничего не говорю.

Когда мы возвращаемся, я узнаю, что Джейк и Ашвини вышли в финал нашего турнира по куббу, и принимаюсь болеть за них, стараясь не обращать внимания на царящую вокруг ненависть.

Всю первую половину матча толпа на стадионе скандирует: «Передоз! Передоз!» Джейк объясняет, что раньше, когда Ти-Оу играл в составе «Иглз», болельщики кричали: «Террелл Оуэнс! Террелл Оуэнс!» — с совершенно другим настроением. Я смотрю на Оуэнса, стоящего на боковой линии. В его сторону пока летит не слишком много мячей, но он, кажется, пританцовывает в такт крикам про передозировку. Мне любопытно: неужели ему и правда наплевать, что семьдесят тысяч человек глумятся над тем, что он едва не отбросил коньки, или же он просто не выказывает своих настоящих чувств? Снова становится его жалко. Интересно, как бы поступил я, если бы семьдесят тысяч человек насмехались над тем, что я забыл последние пару лет своей жизни?

К концу второй четверти Баскетт успевает принять два паса, набрав в сумме двадцать пять ярдов, но «Иглз» пока проигрывают со счетом 21:17.

Всю вторую половину матча стадион не смолкает ни на секунду: каждый фанат «Иглз» знает, что на кону первое место в Восточном дивизионе Национальной футбольной конференции.

И менее чем за восемь минут до окончания третьей четверти все меняется.

Макнабб посылает длинную передачу в левую часть поля. Наш сектор дружно вскакивает на ноги посмотреть, что будет дальше. Номер 84 ловит мяч на территории «Ковбоев», сбрасывает с себя далласовского защитника, устремляется к зачетной зоне, и я взмываю в воздух. Подо мной Джейк и Скотт, а я сижу у них на плечах. Все до одного в нашем секторе хлопают меня по ладони, потому что Хэнк Баскетт наконец-то заработал свой первый тачдаун, да еще и с восьмидесяти семи ярдов, — а на мне, конечно же, футболка с его именем. «Иглз» вырываются вперед, и я так счастлив, что вовсе забываю об Оуэнсе и вместо того думаю об отце, который смотрит матч дома, сидя перед своим огромным телевизором, и о том, что я мог попасть в объективы телекамер, когда Джейк со Скоттом посадили меня на плечи. И папа увидел меня, празднующего триумф Баскетта, на своем плоском экране. Может, он даже гордится мной.

Несколько напряженных моментов ближе к концу четвертой четверти, когда «Даллас» переходит к активным действиям, отставая в счете на семь очков, заставляют наши сердца учащенно биться. Один тачдаун — и придется играть овертайм. Но Лито Шеппард перехватывает передачу соперника, бежит в противоположный конец поля и приносит тачдаун «Иглз». Весь стадион поет командный гимн «Птичек» и дружно скандирует имя победителя — наша взяла!

Когда часы отсчитывают последние секунды матча, я высматриваю Террелла Оуэнса — вот он спешит прочь с поля и скрывается в раздевалке, даже не пожав руку никому из «Иглз». Мне по-прежнему его жалко.

Мы втроем вываливаемся на улицу и натыкаемся на «Азиатский десант» — его издалека видно, потому что состоит он из пятидесяти индийцев, которые всегда ходят вместе и все до одного одеты в футболки Брайана Докинза.

— Ищи пятьдесят двадцатых номеров, не ошибешься, — так они обычно про себя говорят.

Я бегу навстречу Клиффу, мы хлопаем друг друга по ладоням, орем как сумасшедшие, а потом все пятьдесят индийцев принимаются скандировать:

— Баскетт! Баскетт! Баскетт!

Я вне себя от радости; я подхватываю маленького Клиффа, сажаю его себе на плечи и несу к автобусу, точно он Йода, а я Люк Скайуокер, обучающийся под его началом в системе Дагоба в середине фильма «Империя наносит ответный удар» (я уже говорил, это один из моих любимейших фильмов).

— И! Г! Л! З! Иглз! — не переставая скандируем мы, прокладывая путь через толпу, и наконец выходим на парковку за комплексом «Ваховия», где толстяки уже ждут нас с ледяным пивом.

Я без конца обнимаю Джейка, хлопаю Клиффа по поднятым ладоням, толкаю в бок толстяков и пою с индийцами. Никакими словами не передать, до чего же я счастлив.

«Азиатский десант» высаживает меня перед домом, и я прошу Ашвини не жать на клаксон, ведь уже поздно. Он нехотя соглашается, но, когда автобус доезжает до конца моей улицы и заворачивает за угол, я слышу рев пятидесяти индийских глоток:

— И! Г! Л! З! Иглз!

Не переставая улыбаться, захожу в дом.

Я уже готов к беседе с папой. После такой победы, которая к тому же обеспечивает «Иглз» первое место в дивизионе, он совершенно точно захочет поговорить со мной. Однако в гостиной никого. Ни пивных бутылок на полу, ни грязной посуды в раковине. Да что там — в доме идеальная чистота.

— Пап? Мам? — зову, но никто не откликается.

Обе машины здесь, сам видел, когда свернул с улицы к дому. Ничего не понимаю. Поднимаюсь по лестнице; тишина стоит гробовая. Заглядываю в свою спальню: пусто и кровать заправлена. Стучусь в спальню к родителям — ответа нет. Толкаю дверь и тут же жалею об этом.

— Мы с твоим отцом помирились после победы «Иглз», — говорит мама и как-то странно улыбается. — Он намерен перемениться.

Я смотрю на одеяло, которое они натянули до подбородка, и каким-то образом догадываюсь, что мои родители лежат голые.

— Этот твой Баскетт исцелил семью, — подхватывает отец. — На поле он был просто великолепен. Первое место теперь у «Иглз» в кармане, ну, я и подумал, не помириться ли с Джини.

Я все никак не могу обрести дар речи.

— Пэт, ты не хочешь пробежаться? — предлагает мама. — Хотя бы полчасика?

Закрываю дверь в спальню.

Переодеваясь в тренировочный костюм, я, кажется, слышу скрип родительской кровати, и весь дом как будто трясется слегка. Надеваю кроссовки, спускаюсь по лестнице и выбегаю на улицу. Я быстро преодолеваю парк, огибаю дом Вебстеров и стучусь в дверь Тиффани. Та открывает, она в чем-то вроде пеньюара, на лице недоумение.

— Пэт? Ты чего?..

— Мои родители занимаются сексом, — объясняю. — Прямо сейчас.

У нее глаза лезут на лоб. Она смеется.

— Сейчас переоденусь, — говорит Тиффани и исчезает за дверью.

Мы гуляем несколько часов по всему Коллинзвуду. Я болтаю без остановки, рассказываю про Ти-Оу, Баскетта, родителей, Джейка, «Азиатский десант», мои свадебные фотографии, про то, что мамин ультиматум все-таки подействовал, — про все, но Тиффани не произносит ни словечка. Когда поток слов наконец иссякает, мы просто идем по улице, долго-долго, пока не оказываемся перед домом Вебстеров. Пора прощаться.

— Спасибо, что выслушала. — Я протягиваю руку.

Я жду какое-то время, и, когда становится ясно, что Тиффани не ответит на рукопожатие, поворачиваюсь, собираясь уходить.

— Обернись, ясноглазенький, — произносит вдруг Тиффани, повергая меня в крайнее изумление: глаза у меня карие и довольно-таки тусклые. Но, разумеется, я оборачиваюсь. — Хочу тебе кое-что дать. Сейчас тебя это смутит и даже, возможно, разозлит, поэтому открой, когда придешь в хорошее настроение. Ни в коем случае не сегодня. Обожди пару дней. Вот когда будешь веселым и довольным, тогда и прочтешь это письмо. — Она достает из кармана куртки белый конверт и протягивает мне. — Убери в карман.

Я слушаюсь; Тиффани убийственно серьезна — нельзя не послушаться.

— Не буду с тобой бегать, пока не дашь ответ. Оставляю тебя подумать в одиночестве. Независимо от твоего решения запрещаю болтать о том, что ты прочтешь в этом письме. Понятно? Хоть кому-нибудь скажешь — даже своему психотерапевту, — я узнаю, по глазам пойму, и больше никогда с тобой не заговорю. — (Мое сердце вот-вот выскочит из груди. О чем это она? Борюсь с желанием заглянуть в конверт прямо сейчас.) — Подожди не менее сорока восьми часов и только тогда открывай письмо. Убедись, что ты в хорошем настроении, когда соберешься читать. А потом подумай и дай знать, что ты решил. Помни, Пэт, я могу быть очень ценным другом, но едва ли тебе захочется иметь меня своим врагом.