Белый шум - Дон Делилло

– На кухне случаем не пожар?

– Это у Стеффи тосты подгорают. Время от времени она этим занимается.

– Я могла бы приготовить блюдо под названием «кимчи».

– Похоже, что-то из твоего корейского периода.

– Это капуста, засоленная с красным перцем и кучей всякой всячины. Жгучая штука. Правда, не знаю, как насчет компонентов. В Вашингтоне их найти нелегко.

– Наверно, нам подадут что-нибудь помимо тостов, – сказал я.

Мягкий упрек обрадовал ее. Больше всего я нравился ей тогда, когда бывал холоден, ироничен и язвителен – врожденная способность, которой я, по ее мнению, лишился в длительном общении с детьми.

По телевизору сказали: «А теперь прикрепим к бабочке маленькие усики».

Два дня спустя, лежа ночью в постели, я услышал голоса, надел халат и спустился посмотреть, что происходит. У двери ванной комнаты стояла Дениза.

– Стеффи опять принимает ванну.

– Уже поздно, – сказал я.

– Она просто сидит в этой грязной воде.

– Это моя грязь, – сказала Стеффи из-за двери.

– Все равно грязь.

– А мне-то что, грязь-то моя!

– Это грязь, – сказала Дениза.

– Моя грязь.

– Грязь есть грязь.

– Если она моя, то нет.

В конце коридора появилась Би в серебристо-красном кимоно. Просто встала, бледная и далекая. В тот миг наша связующая нить неловкости и суетности сделалась как бы осязаемой и растянулась эдакой серией карикатур на тему самосознания. Дениза что-то злобно пробурчала Стеффи в приоткрытую дверь, потом молча пошла к себе в комнату.

Утром я повез Би в аэропорт. По пути в аэропорт я всегда становлюсь угрюмым и молчаливым. Мы прослушали последние известия – исполненные необычайного волнения сообщения о пожарных, вынесших из одной квартиры в Уотертауне загоревшийся диван, сообщения, прочитанные под неумолчный стук телетайпов. Я осознал, что Би внимательно, многозначительно смотрит на меня. Забравшись с ногами на сиденье, она прислонилась спиной к дверце и обхватила руками плотно сдвинутые коленки. Во взгляде сквозила высокомерная жалость. Такому взгляду я доверял не всегда, полагая, что он имеет мало общего с состраданием, любовью и печалью. К тому же я увидел в нем нечто иное. Самую мягкую форму снисходительности, на которую только способна юная особа.

На обратном пути я свернул со скоростной магистрали на дорогу по берегу реки и остановил машину на опушке. Пешком поднялся по крутой тропинке. Там был ветхий частокол с вывеской:

СТАРОЕ КЛАДБИЩЕПоселок Блэксмит

Небольшие надгробия покосились, потрескались, обросли пятнами грибка и мха, а имена и даты стали почти неразличимы. Твердая земля подмерзла и местами заледенела. Я пошел между могилами, снял перчатки – потрогать шершавый на ощупь мрамор. Перед одним камнем в землю была вкопана узкая ваза с тремя американскими флажками – единственное свидетельство, что в текущем столетии кто-то побывал здесь до меня. Удалось разобрать некоторые имена – очень звучные, простые, говорящие о строгости нравов. Я остановился и прислушался.

Ни гула дорожного движения, ни шума заводов за рекой. Значит, хоть в этом отношении они поступили правильно – подыскали для кладбища такое место, где не сдает своих позиций тишина. Морозный воздух обжигал. Не двигаясь, я глубоко дышал и ждал, надеясь ощутить тот покой, в котором должен пребывать прах умерших, надеясь узреть тот свет, что озаряет поля этого элегического пейзажа.

Я стоял и слушал. От ветра с ветвей сыпался снег. Из леса налетали порывами снежные вихри. Я поднял воротник и опять надел перчатки. Когда ветер вновь утих, я прошелся среди надгробий, пытаясь разобрать имена и даты, и поправил флажки так, чтобы они свободно развевались. Потом остановился и прислушался.

Сила мертвых в том, что мы считаем, будто они постоянно за нами наблюдают, будто покойники способны незримо присутствовать поблизости. Существует ли энергетический уровень, состоящий исключительно из мертвецов? При этом они, само собой, спят вечным сном в земле, обращаясь в прах. Быть может, в снах своих они видят нас.

Да будет жизнь бесцельна. Пусть сменяют друг друга времена года. Сюжет не должен развиваться по плану.

20

Умерла сестра мистера Тридуэлла. Ее звали Глэдис. Доктор сказал, что умерла она от застарелого страха – следствия четырех дней и ночей, которые они с братом, заблудившиеся и растерянные, провели в «Мидвиллидже».

Один житель Глассборо погиб, когда у его машины слетело с оси заднее колесо. Характерная особенность этой модели.

Заместитель губернатора штата умер естественной смертью по нераскрытой причине, после продолжительной болезни. Все мы знаем, что это значит.

Один житель Механикевилля умер неподалеку от Токио, когда аэропорт осаждали десять тысяч студентов в касках.

Читая некрологи, я всегда обращаю внимание на возраст усопшего. И всякий раз невольно связываю эту цифру с собственным возрастом. Осталось четыре года, думаю я. Еще девять лет. Два года, и я покойник. Сила чисел становится наиболее очевидной, когда мы пользуемся ими, чтобы строить догадки о нашем смертном часе. Иногда я торгуюсь сам с собой. Готов ли я согласиться на шестьдесят пять – возраст, в котором умер Чингисхан? Сулейман Великолепный дожил до семидесяти шести. Звучит неплохо, особенно если учесть мое нынешнее самочувствие, но как это будет звучать, когда мне стукнет семьдесят три?

Трудно представить себе, что эти люди грустили о смерти. Аттила умер молодым. Ему не было и пятидесяти. Разве он переживал, разве впал в депрессию и принялся жаловаться на судьбу? Он же повелитель гуннов, завоеватель Европы, Бич Божий. Хочется верить, что он лежал в своем шатре, закутанный в звериные шкуры, словно в какой-нибудь пышной исторической киноэпопее, снятой на средства нескольких стран, и храбро, безжалостно отчитывал приближенных и слуг. Все та же сила духа. Ни единого намека на иронию судьбы: мол, мы, являясь высшей формой жизни на земле, в то же время предаемся невыразимой скорби, поскольку знаем то, чего не знают все прочие животные – что нам не миновать смерти. Аттила не выглядывал из своего шатра и не показывал на какого-нибудь хромого пса, прибившегося к костру в надежде на жалкую подачку. Он не говорил: «Этому несчастному, искусанному блохами зверю живется лучше, чем величайшему властителю рода людского. Ему неведомо то, что известно нам, он не способен к человеческим переживаниям, не способен грустить так, как мы».

Хочется верить, что он не струсил. Как и подобает человеку, прозванному Бичом Божьим, он примирился со смертью как с очередным приключением, неизбежным следствием жизни, подобной стремительной скачке сквозь лесную чащу. Вот так он и скончался – на глазах у слуг, отрезавших себе волосы и изуродовавших лица в знак варварской верноподданнической любви, а камера отъезжает за пределы шатра и панорамирует по ночному небу пятого века нашей эры, ясному и незагрязненному, окаймленному мерцающими светлыми мирами.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});