Набат - Иван Шевцов

- Пани Кунцевич!.. - В глазах Тихона сразу сверкнула радужная вспышка и тут же погасла, уступив место молчаливой скорби. - Что она? Жива? Давно это было, кажется, а по правде, и совсем недавно - каких-нибудь десять лет.

Слугареву казалось, что он рассматривает фотографию с теплым изумлением, что женщина - пани Кунцевич - небезразлична ему, и, конечно же, на Тихона нахлынули воспоминания и вызвали сложные чувства.

- Жива она, здорова, - сказал Слугарев. - Заведует ателье во Вроцлаве.

- Да-а, мастерица она что надо, высшего класса. - Ласковые глаза Тихона устремились в пространство.

Тогда Слугарев достал фотографию Ядзи, вернее, листовку с портретом Ядзи, за голову которой гестапо обещало тысячу марок и две коровы. Подал листовку Тихону со словами:

- А вот еще один ваш свидетель. Узнаете?

Тихон дрожащей крепкой рукой взял листовку, встал, высокий, костистый, лобастый, и жадными горящими глазами впился в фотографию. Он с усилием напрягал память, воскрешая встречи и образы давно минувших дней. Наконец глаза его потеплели, лицо озарила мягкая ясная улыбка. Сказал тихо:

- Помню, встречались. Всего один раз, и то случайно, у Леокадии. А она что, запомнила меня? Она жива?

- Это моя жена. Вы знаете, кто командовал партизанским отрядом "Пуля"?

- Как не знать. Ян Русский.

- А вы знаете, кто скрывался под этим псевдонимом?

- Говорят, кто-то из наших. Леокадия сказывала, что какой-то советский офицер. Настоящей фамилии его, конечно, она не знала.

- Фамилия его - Иван Слугарев - ваш покорный слуга.

- То есть? - изумленный свет вспыхнул в глазах Тихона. - Вы и есть тот самый Ян Русский?

- А вы и есть тот самый легендарный мститель-одиночка, который в Беловире наводил ужас на фашистов? - вместо ответа сказал Слугарев, улыбаясь застенчивой дружеской улыбкой. Лицо его сияло. Ему хотелось по-братски обнять Морозова, но какая-то натянутая робость и сомнения во взгляде, в жестах, в голосе Тихона сдерживали Слугарева. Он смотрел на Морозова восторженными глазами, а тот отвечал ему почтительным, задумчивым взглядом, в котором были и признательность, и что-то неопределившееся, нерешенное, - видно, он мучительно боролся с какими-то сомнениями и предчувствиями. И все же Морозов покорял Слугарева своим простодушием и добротой, в нем было что-то располагающее к откровенности. Даже не верилось, что этот тихий застенчивый человек мог совершать в одиночку такие подвиги, о которых ходила молва. Возможно, эта народная молва преувеличивала, желаемое выдавала за действительное, возможно, в Беловире действовало несколько таких одиночек и небольших групп, а все их дела приписывали одному.

Морозов продолжал рассматривать фотографии. Особенно его почему-то интересовала Ядзя.

- Как сейчас вижу ее, - говорил он слегка дрожащим голосом. - Красивая она была в ту ночь. Но запомнилась не потому, что красивая. По другой совсем причине. Когда увидела меня в форме немецкого офицера, растерялась. Глазенки горят: вижу в них и страх и решимость. На все девчонка готова. Того и гляди - пулю влепит. Я догадывался, что при ней должно быть оружие. Смотрю на нее так ласково, даю понять, что я не враг и худа ей не желаю и не сделаю. И Леокадия немножко смутилась. Я ушел тогда, а покоя долгое время на душе не было: а вдруг девчонка проговорится. Да что толковать, покоя вообще в тех условиях быть не могло, ты это должен понимать.

И Слугарев понимал, не сводя теплого, сердечного взгляда с Морозова. Все, что говорил Тихон о его неожиданной встрече с Ядзей на квартире у Леокадии, совпадало с рассказом и Кунцевич, и Ядзи. Они глядели друг другу в душу, и в какой-то миг мысли их встретились, и первым эти мысли вслух произнес Слугарев, произвольно перейдя на приятельское "ты":

- Послушай, ты бежал из эшелона с военнопленными через верхний люк, когда везли в Германию? Втроем вы бежали…

- Да, втроем, - подтвердил Тихон уверенно, не отводя испытующего взгляда. - Ты был первым. А третьего, Ермаком звали. Он из Белоруссии. Здоровенный такой. Его я хорошо помню.

- Ты прыгал последним, - с нарастающим волнением продолжал Слугарев.

- Я замешкался: у полотна шел патруль. А потом поезд набрал скорость. Еще километров десять проскочили…

И уже не было между ними настороженной отчужденности, - все стерлось, и они смотрели друг на друга теми же глазами, как десять лет назад в переполненной теплушке, когда открывали верхний люк, чтоб выбраться из неволи на свободу. Засуетился в хлопотах Тихон, появилась на столе бутылка "Столичной" водки, припасенная на всякий чрезвычайный случай, а уж более подходящего случая и быть не могло. И потекли сначала бурным потоком, а затем плавной рекой воспоминания о пережитом, трудном, страшном, порою невероятном и немыслимом. Блестели влагой глаза, дрожал взволнованный голос, - Тихон смотрел на Слугарева и все сокрушался:

- Как же это я… вот рядом мы с тобой были, на одной земле фашиста изничтожали, а к тебе в отряд не попал. Не судьба, значит. Я, браток, верю в судьбу. Надо ж было так случиться…

- Я рад, что мы сегодня встретились, я счастлив, - говорил Слугарев, глядя на Тихона тепло и ласково. Лицо его светилось. - Нам больших трудов стоило тебя разыскать. Леокадия Кунцевич дала весьма туманные сведения: Тихон Мороз из деревни, что возле города Орел. А о прошлом не жалей, дружище, совесть наша чиста. Мы честно били гадов вдали от нашей Родины, на земле наших друзей. О твоих подвигах я много слышал. Разное рассказывали. Якобы ты и ножом, и бритвой, и даже каким-то бесшумным пистолетом действовал.

- Было дело, - вздохнул Тихон.

- И бесшумным?

- Только не пистолетом, а карабином. Да еще нашим, советским.

И Морозов рассказал, как в подвале разрушенного костела ему подарил умирающий от ран советский разведчик бесшумный карабин с оптическим прицелом. Эпизод этот заинтересовал Слугарева. Он быстро в уме сопоставлял факты и время. Кто был тот безымянный герой? Имени его Тихон не знал. Но с ним был другой, его товарищ, который затем бросил раненого и убежал якобы за врачом. Ушел и больше не появлялся. Слугарев напряженно думал. Он верил каждому слову Морозова. Именно в то время в Беловире была схвачена фашистами группа Алексея Гурьяна. У советских разведчиков был лишь один бесшумный карабин с оптическим прицелом - у снайпера Кудрявцева.

"Кудрявцев… Определенно это был Кудрявцев, - мысленно решил Слугарев. Смутная догадка стремительно зрела в его памяти, настойчивые вопросы требовали безотлагательных ответов: - А кто в таком случае был второй с Кудрявцевым, кто? Кого спросить? Куницкого? Он должен знать, он был там". Слугарев вспомнил показания Куницкого, которые давал ему читать Дмитрий Иванович Бойченков. В них Куницкий утверждал, что с Кудрявцевым они в суматохе, столкнувшись с немцами, разошлись в разные стороны. Но кто доставил раненого Кудрявцева в подвал костела и почему именно Куницкий? Мог кто-нибудь из товарищей, тот же Софонов. Слугарев спросил:

- Скажи, Тихон, того человека, который, оставив товарища, ушел за доктором, ты узнал бы?

- Нет, было темно. Я его не видел, только слышал.

- А голос мог бы узнать, если б услышал теперь?

- Едва ли. Столько времени прошло. А потом, и говорил-то он совсем ничего, всего несколько слов.

В ответе Морозова звучала категоричность, и Слугарев понимал его: не хочет ошибиться и навлечь напраслину на подозреваемого человека. Сказал:

- Боишься обознаться?

- Боюсь. Я тут как-то обознался, в Москве. Так обознался, что до сего дня покоя себе не нахожу. Лучше б я его не встречал.

И он рассказал Слугареву о встрече с Валярчуком.

- Понимаешь, какая ерунда получается, - говорил Тихон. - По всем приметам - он, Револьд: и хромает, и лицо, и голос его, не гляди, что десять лет минуло. А по документам не он: Михаил Петрович Валяр. А может, Валярский. Конец-то фамилии пальцем прикрыл. Ну, не нарочито, а так, натурально.

- А зачем же он тебе документ показал?

- Вот и я думаю - зачем?

- Подозрительно, - заключил Слугарев.

- В том-то и штука, - согласился Тихон. - И так поспешно, заволновался, смутился, это когда я его Револьдом назвал. И сует мне удостоверение. Имя и фамилию-то я прочитал, а должность не успел. Вот теперь и думай-гадай. Печенкой я чувствую, уверен, что это Револьд, а у него документ, что он не Револьд. А ты хотел, чтоб я голос опознал человека, которого в лицо не видел, а слышал всего несколько слов в потемках. Нет, тут можно большой грех на душу принять. Хулу на человека долго ли навести, да оправдываться потом тяжело. Я-то знаю, как трудно.

На Куницкого у Слугарева были смутные подозрения, вроде того, как говорил Морозов, - "печенкой чувствую". Расплывчатые, как туман, без основательных осязаемых доказательств. И ничего того, чему можно верить, - ни документов, ни свидетелей.

- Ты бы помог мне, Николаевич, - просто и непринужденно попросил Морозов. Но серое лицо его было вдумчивым и озабоченным.