Остров тридцати гробов - Морис Леблан

Из всех видений, какие могли бы прийти Веронике в голову, не было ни одного, которое сравнилось бы по ужасу с подобной картиной: Ворский стоит со скрещенными руками, твердо опираясь на ноги, и очень прямо держит голову на плечах — живой! Живой!

Вероника все принимала с присущим ей мужеством, но этого принять не могла. Она чувствовала в себе силу противостоять и даже бросить вызов любому врагу, но только не этому. Ворский являл собою воплощение низости, неутоленной злобы, безграничной жестокости, методичности и безумия в совершаемых преступлениях.

И этот человек ее любил.

Вероника внезапно залилась краской. Ворский вперил взор в обнаженную плоть ее плеч и рук, видневшуюся под разорванной блузкой; он смотрел на эту обнаженную плоть как на добычу, которую никто не сможет у него отобрать. Но Вероника стояла неподвижно. Прикрыться ей было нечем. Она напряглась при виде столь оскорбительного желания и послала Ворскому такой взгляд, что он смутился и сразу же отвел глаза.

И тут же, поддавшись порыву, Вероника воскликнула:

— Где мой сын? Где Франсуа? Я желаю его видеть!

Мужчина ответил:

— Наш сын для меня священен, сударыня. Ему нечего бояться собственного отца.

— Я хочу его видеть.

Он поднял руку, словно присягая.

— Вы его увидите, клянусь вам.

— Наверное, мертвого? — глухо осведомилась Вероника.

— Живого — как мы с вами, сударыня.

Снова воцарилось молчание. По всей видимости, Ворский подбирал фразы и готовил речь, которой должна была начаться между ними беспощадная битва.

Ворский был мужчиной атлетического сложения, с могучим торсом, слегка кривыми ногами, мощной мускулистой шеей и непропорционально маленькой головой с гладко причесанными на прямой пробор белокурыми волосами. То, что когда-то делало Ворского воплощением грубой силы, не лишенной, впрочем, известного благородства, с возрастом превратило его в подобие тучного и вульгарного профессионального борца, хорохорящегося в ярмарочном балагане. Его тревожащее очарование, так нравившееся когда-то женщинам, пропало, и осталось лишь грубое жестокое лицо, которое он пытался смягчить безучастной улыбкой.

Он опустил руки, пододвинул кресло и, склонившись перед Вероникой, проговорил:

— Разговор, который нам предстоит, сударыня, будет долгим, а временами и мучительным. Не соблаговолите ли сесть?

Он подождал несколько секунд и, не получив ответа, невозмутимо продолжал:

— Здесь на столике есть чем подкрепиться — бисквит, капелька старого вина или бокал шампанского, думаю, вам не повредят.

Он говорил с той преувеличенной учтивостью, какая присуща малоотесанным людям, которые хотят продемонстрировать, что им не чужды ухищрения образованности и что они посвящены во все тонкости вежливого обхождения, даже по отношению к женщине, к которой право победителя позволяет им относиться не слишком галантно. В свое время эта черта помогла Веронике догадаться об истинном происхождении ее мужа.

Она молча пожала плечами.

— Ну что ж, — проговорил Ворский, — но в таком случае я вынужден буду стоять — как и следует дворянину, претендующему на знание правил хорошего тона. Кроме того, благоволите меня извинить на столь непростительную небрежность в одежде. Концентрационные лагеря и пещеры Сарека никак не способствуют обновлению гардероба!

И верно, одет он был в старые латаные брюки и рваный жилет из красной шерсти. Поверх них он набросил нечто вроде белой полотняной мантии, перепоясанной шнурком. Странность этого нелепого и вычурного наряда подчеркивалась театральными позами Ворского и выражением показного пренебрежения на лице.

Довольный вступлением, он заложил руки за спину и принялся расхаживать взад и вперед с видом человека, которому некуда спешить и у которого есть возможность поразмыслить даже в таких серьезных обстоятельствах. Наконец он остановился и неторопливо заговорил:

— Я полагаю, сударыня, что мы сэкономим время, если потратим несколько минут на то, чтобы вкратце припомнить нашу с вами совместную жизнь. А вы какого мнения?

Вероника не ответила, и с той же степенностью Ворский продолжал:

— Когда вы меня полюбили…

У Вероники вырвался жест возмущения. Ворский не сдавался:

— Но, Вероника…

— Я запрещаю! — с отвращением воскликнула молодая женщина. — Я запрещаю вам произносить это слово! Запрещаю!

Он улыбнулся и снисходительным тоном заметил:

— Не гневайтесь, сударыня. Какую бы формулировку я ни выбрал, мое уважение вы завоевали. Итак, я продолжаю. Когда вы меня полюбили, я был, следует признаться, бессердечным распутником, развратником, который отличался определенным лоском, поскольку я во всем стремлюсь к совершенству, но который не обладал ни одним из качеств, необходимых для вступления в брак. Но я с легкостью приобрел бы их под вашим влиянием, потому что любил вас без памяти. В вас были так восхищавшие меня чистота, прелесть и наивность, каких я никогда не встречал у других женщин. Чтобы меня преобразить, достаточно было чуточку терпения с вашей стороны, терпения и мягкости. К несчастью, сразу же после свадебных торжеств, где вы думали лишь о печали и злобе вашего отца, с первых же часов нашего брака между нами возник глубокий и непримиримый разлад. Вы против воли согласились выйти замуж за жениха, который навязался сам. К мужу вы испытывали лишь ненависть и отвращение. А такого люди, покроя Ворского, не прощают. Многие, даже самые высокомерные, женщины признавали мою чуткость, поэтому упрекнуть себя мне не в чем. Если вас, дочь мелких буржуа, что-то оскорбляло, тем хуже для вас. Такие, как Ворский, руководствуются только чутьем и страстью. Они вам не нравились? Дело ваше, сударыня. Я был свободен и начал строить жизнь заново. Вот только…

Он несколько секунд помолчал и закончил:

— Вот только я вас любил. И когда год спустя события начали стремительно разворачиваться, когда из-за гибели сына вы ушли в монастырь, я остался один на один со своей любовью — жгучей, мучительной, неудовлетворенной. Что собою представляла моя жизнь, вам не трудно вообразить: оргии, бурные похождения, в которых я тщетно надеялся вас забыть, внезапные вспышки надежды, ваши следы, по которым я бросался сломя голову, но в результате снова и снова впадал в уныние и одиночество. Так я отыскал ваших отца и сына. Так я узнал, что они скрываются здесь, и стал за ними наблюдать, шпионить — когда сам, когда с помощью преданных мне людей. Я рассчитывал таким образом добраться до вас — единственной цели моих усилий и высшего мотива всех моих действий, но тут была объявлена война. Через неделю, когда я не смог перейти границу, меня посадили в концентрационный лагерь.

Ворский замолк. Его жестокое лицо стало еще жестче, и он процедил:

— О, это был сущий ад! Ворский! Ворский! Сын короля среди всех этих завсегдатаев кафе и немецких жуликов! Ворский, пленный, опозоренный и всеми презираемый! Грязный и завшивленный Ворский! Господи, как я страдал! Но довольно об этом. То, что я сделал, дабы избежать смерти, я имел основания сделать. Если кто-то другой получил вместо меня удар кинжалом, если кто-то другой под моим именем похоронен где-то во Франции, я не сожалею об этом. Мне нужно было выбирать — он или я. Я выбрал. Меня заставляла действовать даже не столько неуемная жажда жизни, сколько нечто для меня новое — нежданная заря, поднявшаяся в сумерках моего существования и ослепившая меня своим великолепием. Но это моя тайна. О ней мы поговорим позже, если захотите. А пока…

Слушая эти речи, произносимые с пафосом актера, наслаждающегося собственным красноречием и рукоплещущего своим гладким фразам, Вероника сохраняла полную безучастность. Все эти лживые признания ее не трогали. Казалось, мысли ее витают где-то далеко.

Ворский подошел к ней и, чтобы завладеть ее вниманием, заговорил более вызывающе:

— Похоже, вы и не подозреваете, что слова мои крайне серьезны, сударыня. Они серьезны, а сейчас станут еще серьезнее. Но прежде чем перейти к самому страшному — я надеюсь даже, что до него дело не дойдет, — я обращаюсь к вам не за примирением, оно между нами невозможно, я обращаюсь к вашему разуму, к вашему здравому смыслу. Ведь не можете же вы не понимать, в какое положение попали вместе с сыном.

Она его не слушала, Ворский был в этом совершенно уверен. Занятая, разумеется, мыслями о сыне, Вероника слышала лишь слова, не имевшие для нее ни малейшего смысла. Раздосадованный, плохо скрывая раздражение, он все же продолжал:

— Мое предложение несложно, и хотелось бы верить, что вы от него не откажетесь. Во имя Франсуа, а также в силу испытываемых мною чувств гуманности и сострадания я прошу вас связать свое настоящее с прошлым, которое я только что коротко обрисовал. С точки зрения общества, соединявшие нас узы прерваны не были. В соответствии с буквой и духом закона вы до сих пор…