Наблюдатель - Дэвид Эллис

Гарланд женился на Наталии, наследнице состояния Лейков, когда ей было девятнадцать и она — я уверен, что это чистейшей воды совпадение, — унаследовала от своего отца, Конрада Лейка, миллиард долларов. Через почти двадцать лет брака они развелись. Это случилось вскоре после того, как их единственная дочь Кэсси была убита. Гарланд взял двадцать миллионов отступных и начал свое дело. Сначала он инвестировал деньги в сеть отелей «Бентли сьютс», а затем основал еще несколько компаний, которые носили его имя: «Мануфактуры Бентли», «Недвижимость Бентли», «Бентли интернэшнл», «Финансы Бентли».

Ходили слухи, что увлечение Бентли молоденькими женщинами началось не после развода, а задолго до него. Супруги давно охладели друг к другу, и лишь общая дочь удерживала их вместе. Как я понимаю, после гибели Кэсси они взглянули друг на друга и поняли, что пора положить этому конец. Вместо того чтобы продолжить сражение — наверняка существовало какое-то брачное соглашение, хотя я не знал всех деталей, — Наталия оторвала кусочек от своего состояния и бросила его в качестве отступного Гарланду. Циники сказали бы, что следующие пятнадцать лет Гарланд занимался тем, что пытался приумножить деньги своей бывшей жены, и, надо сказать, преуспел в этом. Моя фирма тоже не оставалась в стороне и получала свою долю прибыли.

— А где Гвендолин сейчас? — спросил я.

Он развел руками:

— Слышал, что она купила дом в Лейк-Корси, на севере. И потом, у нее, кажется, все еще есть дом во Франции. Но точно не знаю. Да меня это и не волнует. — Его взгляд стал пристальным. — А эта репортерша, Эвелин, не сказала, почему спрашивала вас об этом?

Я лишь покачал головой:

— Я поднажал на нее, но так и не получил ответа.

Появился официант с напитком и поинтересовался, не хотим ли мы послушать об их спецпредложении. Гарланд отказался, я тоже. Я уже знал, что он собирается заказать себе что-нибудь водоплавающее. Я тоже люблю морепродукты, но в тот момент мне хотелось отведать чего-нибудь сухопутного.

— В прошлый раз у вас были кариоки, Генри, — сказал он официанту. — С сахаром.

— Да, мистер Бентли.

— Принесите их для начала. Спасибо. И скажите Хама-ро, чтобы подошел к нам, когда освободится.

Я пришел сюда не для того, чтобы есть кариоки. Я даже не знаю, что это такое, но готов поклясться, что этого блюда нет в меню. Люди вроде Гарланда часто ведут себя подобным образом. Заказывают то, чего нет в меню, и знают, что им это принесут, потому что об этом попросили они. А возможно, и потому, что понимают: за это блюдо им придется платить по особому тарифу.

— Итак… — Гарланд хлопнул в ладоши. — Эта журналистка звонила и мне, и я совершил ошибку, согласившись поговорить с ней. Она очень назойлива. Даже агрессивна. Пол, я многое могу стерпеть. Человек в моем положении неизбежно становится мишенью для прессы.

— Верно.

— Но когда речь заходит о Кассандре, все меняется.

— Разумеется.

Именно поэтому, как мне казалось, Гарланд и не хотел, чтобы дело Кассандры дошло до суда. Бургос оправдывал себя тем, что выполнял волю Божью, убивая грешников. Следовательно, в суде пришлось бы продемонстрировать, что жертвы его преступлений были далеко не образцами высокой морали.

— Какие вопросы задавала вам Эвелин, Гарланд?

Он стал ковырять ногтем в зубах и на минуту задумался.

— Я не хочу, чтобы этот материал увидел свет, — наконец отозвался он. — Но прежде мне нужно обсудить с вами, как поступить.

В этом был весь Гарланд: он никогда не отвечал прямо на поставленный вопрос.

— Она же репортер, — изрек я совершенно банальную истину.

Реакция Гарланда показала, что он не понял моего намека на свободу слова.

— Хотите сказать, ее стоит припугнуть?

— Или поговорить с Лиманом.

Лиман Крюгер — издатель «Уотч». Вариантов у нас в любом случае было не много. Порой, если сообщишь издателю о том, что тебя тревожит клевета в статьях, он может надавить на репортера и заставить либо доказать свою правоту, либо вообще не публиковать материал. Но бывает, что подобные действия оборачиваются против тебя и только подогревают дополнительный интерес к газете.

— Но мы можем все испортить, — предупредил я Гарланда.

Мой совет лишь разозлил его. Власть имущие не любят, когда им говорят, что у них нет вариантов.

— Пол, я хочу, чтобы это прекратилось. Хамаро! — Он обратился к человеку, одетому во все белое, — вероятно, шеф-повару ресторана, который принес закуску — хорошо прожаренные фрикадельки, источающие приятный аромат.

Они обменялись приветствиями на японском языке, и повар удалился.

— Я хочу, чтобы это прекратилось, — повторил Гарланд, обращаясь ко мне. Затем он приступил к еде и с яростью вонзил вилку во фрикадельку.

В тот миг, когда Эвелин вздрогнула и отшатнулась, Лео выскочил из шкафа.

«Еще не время, еще совсем не время… Но ты увидела меня».

У него не было выбора. И все же ему удалось застать ее врасплох. Он кинулся на нее, но она увернулась и выскочила в гостиную. Он пополз за ней, схватил за лодыжку. Она упала на ковер.

«Заставь. Ее. Замолчать…»

Лео с силой вывернул лодыжку, и она хрустнула. На смену ужасу пришла боль. Она закричала, но негромко. Лео склонился над ней, прижал нож к ее лицу. Эвелин замерла. Ее дыхание участилось, но она не произнесла ни звука. Рассчитывала, да, рассчитывала, что делать дальше, все обдумывала. Она знала, что нож слишком близко и в любой момент может ее убить. Если закричит — попытается позвать на помощь, — с ней будет кончено.

Он схватил ее за светлые шелковистые волосы, насладился этим мгновением власти, а затем с силой дернул за них. Она все поняла. Он перевернул ее так, чтобы она легла на спину и посмотрела ему в лицо. Он придавил ее руку коленом и приставил нож к горлу.

От нее пахло клубникой.

Глава двадцать вторая

Майк Макдермотт стоял, прислонившись к стене в гостиной, и смотрел, как Грейс читает своей бабушке. В последнее время он часто поступал подобным образом: молча наблюдал за своей семилетней дочерью и удивлялся, как он, человек, который расследует ужасные преступления, посещает места кошмарных убийств, может оказаться таким открытым и уязвимым и как эта маленькая леди может вселить в его сердце страх.

Учительница говорила, что Грейс очень хорошо читает. Она обладает интеллектом своей матери, ее критическим умом и прекрасными ораторскими способностями. За последний год ее поведение значительно улучшилось. У нее реже случались истерики. Она стала более общительной.

«Четвертый год» — так он охарактеризовал про себя этот период. Макдермотт измерял возраст дочери не от рождения, а с момента смерти Джойс. Грейс до сих пор мучили кошмары, она все еще задавала вопросы, на которые нельзя было ответить. Однако доктор Саттон сказал, что пока не обнаружил симптомов заболевания. Он сообщил, что биполярное аффективное расстройство передается по наследству лишь в одном случае из трех, а значит, вероятность того, что она не унаследовала это заболевание, равнялась семидесяти процентам. Макдермотт пытался спорить, опираясь на информацию, почерпнутую из книг о том, что «на ранних стадиях могут проявляться признаки обычной депрессии, которая в конечном счете эволюционирует в маниакально-депрессивный психоз», но врач заверил, что Грейс ведет себя как самая обычная девочка, которая пытается пережить серьезное потрясение.

Доктор сказал, что она во всем винит себя, и от этих слов у Макдермотта в горле образовался ком. На самом деле в этом нет ничего необычного. В конце концов, Джойс была ее матерью.

Макдермотт хорошо помнил, как, услышав эти слова, уставился на свои ботинки и ничего не смог ответить.

Поэтому он каждый день наблюдал за Грейс независимо от того, весела она или грустна, и все время искал признаки болезни. Каждый раз, когда она спорила или плакала, злилась или прыгала от радости, он делал пометки. Даже стал вести дневник. «Смеялась над мультиками». «Жаловалась на невкусную кашу».

— «Мэт, — читала с выражением Грейс, — много лет наблюдал за гостями, как они приходили и уходили, и знал, что они бывают двух видов…»

Мать Майка — Одри Макдермотт — сидела на полу рядом с Грейс, обнимала внучку и читала вместе с ней, заглядывая ей через плечо. Это зрелище так тронуло Макдермотта, что он едва не расплакался.

В этот момент зазвонил телефон. Они оглянулись, но Макдермотт жестом велел им не беспокоиться. Снял трубку после второго звонка и, выслушав звонившего, произнес лишь одно слово:

— Черт!

Макдермотт подъехал к жилому многоквартирному дому в девять часов вечера и остановился позади патрульной машины. Всего около тротуара было припарковано шесть полицейских машин, их сигнальные маячки мигали. Там же стоял новенький микроавтобус. Операторы и репортеры толпились вокруг него: делали какие-то пометки, устанавливали свет. Одна из репортерш встала против здания и показывала своему оператору наиболее выгодные положения для съемки.