Лесные дали - Шевцов Иван Михайлович

Алла вернулась в дом в состоянии душевного разлада, осмотрела горницу, будто видела ее впервые, заново замечая издавна расставленные вещи: телевизор с медным подсвечником на нем, письменный стол у окна, мягкие кресла и диван, бамбуковую этажерку, сервант с узорчатым стеклом, за которым сверкали хрусталь и фарфор. Но все это прошло мимо ее внимания. Взгляд ее сосредоточился на синей вазе с ландышами. На душе сразу потеплело, дурное настроение улетучилось вмиг. Алла подошла к серванту, бережно наклонила лицо к свежим стебелькам ландышей. Приятная нежная прохлада коснулась щек. Алла прикрыла глаза и глубоко вдохнула резкий пряный запах майского цветка, словно хотела вобрать в себя весь аромат весны, надышаться на всю жизнь. Это не простые цветы, а особые, необыкновенные, потому что подарил их ОН; он сам собирал, его руки срывали вот эти стебельки, унизанные нежно-белыми звонкими колокольчиками. Собирал для нее. Мысль эта кружила голову, хмельно туманила разум. Хотелось знать, что он делает в эту минуту, о чем думает.

А Ярослав в это время писал букет ландышей, тех самых, что обронила Алла. Писал и думал о завтрашней встрече с пей. Думал с волнением: успеет ли? Ведь совещание может затянуться, что тогда? Не пойти на совещание, придумав какую-нибудь "уважительную" причину? Нет, такое исключено, на совещании он обязан присутствовать. И на свидание, на свое первое тайное свидание, назначенное им же самим, он не может не пойти.

Ярослав чувствовал, что начинает нервничать, так и этюд можно испортить. И действительно: слишком густым получился зеленый рефлекс на белых колокольчиках. Переборщил, получилось неестественно. Пришлось переписать. Попробовал одними белилами, вообще без рефлекса. Как будто ничего, смотрится. Трудней было написать стеклянную банку, на две трети заполненную водой; зеленые стебли в воде, зеленоватое стекло. Сколько тут разных оттенков в этой зелени, от густого, как осенняя рамень, до белесо-бирюзового.

Закат угасал, на террасе тускнели тени, букет заметно менял краски. Писать становилось трудно, Ярослав поставил в угол картон лицевой стороной к стенке, вычистил кисти и палитру, вышел за калитку. Над лесом висело небо, теплое и мягкое, озаренное лучами уже невидимого, канувшего за горизонт солнца. Поляна дымилась легким туманом, в котором медово плавали сладкие ароматы цветущей благоухающей земли. Где-то за соловьиным родником заливалась зарянка - бойко и торопливо. Она спешила излить свою радость до того, как запоет соловей. С началом соловьиных концертов все остальные птицы умолкали. Но соловей еще выжидал своего часа.

Ярослав ушел в лес, вслушиваясь в тишину вечера. Лес по-прежнему был полон птиц. Они сидели, притаясь, казалось, на каждом дереве и кусте, с шумом срывались буквально из-под рук Ярослава, решившего с вечера пройти в дальний угол своего участка, где наиболее вероятны именно ночные порубки. Но думы его были совсем не о лесе, не о птицах и даже не о соловьином концерте, который должен начаться с минуты на минуту. Его по-прежнему и со все нарастающей силой занимал завтрашний день. До сегодняшнего дня он умел сдерживать себя, отдавал предпочтение разуму перед сердцем, таился своей любви, не решаясь переступить порог робости, и чего-то выжидал с опаской и любопытством. Он знал о своей застенчивости, осуждая ее, даже казнил самого себя, но это не делало его более решительным. Напротив, инстинкт осторожности в нем возрастал по мере того, как возрастало чувство. И вдруг сегодня сразу что-то оборвалось в нем, сломались какие-то сдерживающие его тормоза, и Ярослав понял одно, самое главное в жизни - понял, что он влюблен и, кроме этой любви, для него не существует ничего на свете. Понял и то, что за эту любовь он будет бороться.

И вот тут-то мысль его неожиданно споткнулась о встречный, невесть откуда появившийся вопрос: а пожелает ли Алла разделить с ним счастье?.. Попросту - любит ли она его? В том, что Алла не любит Погорельцева, Ярослав почему-то не сомневался. Завтра он узнает отношение Аллы к себе самому, завтрашний день все прояснит.

Долю не наступал этот день, невероятно медленно, томительно он шел к Ярославу. Сначала ночь, соловьиная, обычно короткая, на этот раз умерила, остепенила свой бег. С обхода Ярослав вернулся, когда начали гаснуть звезды и засветлел восточный край неба. У родника неистовствовал соловей. Ярослав услыхал его из дальней дали, по голосу признал: наш, мол, рожновский. И шел на этот голос долго, может целый час, и все думал о красоте земли, величии и гармонии природы, о жизни, в которой человек - хозяин и творец - создает счастье.

Уснул он быстро под соловьиный свист, но был это не сон, а какая-то сладостная полудрема, сквозь которую он явственно слышал соловьиное пение и в то же время видел необыкновенные розовые сны. Такое состояние он испытывал впервые и боялся потерять его с пробуждением. Проснулся, как всегда, в семь часов, в приподнятом настроении. Начинался самый долгий, как путь до Луны, день в ею жизни. Еще до завтрака вместо зарядки он выстирал новейшую свою рубаху, светло-синюю, с двумя накладными карманами на груди и медными сверкающими пуговицами. Выутюжил костюм, до блеска начистил полуботинки. Но все это он наденет не сейчас, а после обеда, когда отравится в лесничество на совещание.

Афанасий Васильевич угостил свежим медом в сотах. Подкладывая Ярославу янтарный душистый ломоть, приговаривал:

- Кушай, не стесняйся. Майский мед самый что ни на есть полезный, потому как в нем содержатся все соки земли, от всех болезней лекарства.

При последних словах старик хитро подмигнул, и знак этот Ярослав принял за тайный намек: мол, лекарство от любви. "Врешь, старик, такою не бывает, потому как любовь не болезнь, а, напротив, само здоровье". Его мысли перебил Афанасий Васильевич, говоря с легким упреком:

- Скрытный ты парень, не доверяешь мне.

Ярослав покраснел, смутился. А Рожнов продолжал:

- Канавой делянку мою огородил. От других узнаю. А от тебя ни слова. На пастуха в суд подал - тоже молчок. Нехорошо так, хлопче. Не обижай старика. Не враг же я тебе, верно?

У Ярослава отлегло от сердца. Он поднял на Рожнова ясный преданный взгляд:

- Что вы, Афанасий Васильевич. Разве я могу вас обидеть? О пастухе не сказал потому, что не хотел вас волновать. О траншее - сам не знаю, почему не сказал. Забыл, наверное, простите. - И улыбнулся неловкой обезоруживающей улыбкой. Старик вздохнул, но непонятно было, к чему относился этот вздох.

- За что ж прощать? Парень ты… да ладно, - с облегчением махнул рукой: - Не перехвалить бы. Но я горжусь…

Лесники собрались в половине четвертого. На Ярослава обратили внимание.

- Вырядился как на парад, - сказал Чупров, дружески обняв Ярослава.

- Для начальства, значит, - добавил Чур, не то с подначкой, не то с явным осуждением: сам он, впрочем, как и все остальные лесники, был одет в обычную повседневную, видавшую виды одежду. И Погорельцев обратил внимание на опрятный праздничный вид Ярослава; тоже решил, что нарядился тот по случаю приезда директора лесхоза. Похвалил молодого лесника, даже в пример другим поставил. В душе Ярослав посмеивался: получилось нечто вроде естественной маскировки. Лишь один Афанасий Васильевич понимал, что не для Виноградова Ярослав с таким усердием с утра пораньше занимался стиркой, утюжкой, чисткой, не для директора лесхоза больше обыкновенного прихорашивался у зеркала. Наблюдательный и чуткий старик умел понимать не только деревья и лесных обитателей - он и людей видел насквозь. Давно уже догадался - замешана тут женщина, и знал ее имя. Выбор Ярослава не радовал старика: замужняя она, вот в чем беда-то. Да что поделаешь - сердцу не прикажешь, особенно чужому. Оно и вмешиваться в сердечные дела как-то негоже, не пристало ему на старости лет подавать советы в любовных делах. Но и предостеречь не мешает. Да ведь не послушает же, нет, не внемлет. Влюбленный, он что вепрь раненый - напролом идет.

Виноградов опоздал, и совещание началось в половине пятого. Ярослав намеренно занял место у самого выхода. Он уже беспокоился. Передние места пустовали, как это часто бывает на подобных собраниях и совещаниях, и Виноградов, сидя за председательским столом, попросил: