Душа Петербурга - Николай Анциферов

«Есть что-то неизъяснимо трогательное в нашей петербургской природе, когда она, с наступлением весны, вдруг выкажет всю жизнь свою, все дарованные ей небом силы, опушится, разрядится, упестрится цветами… Как-то невольно напоминает она мне ту девушку, чахлую и хворую, на которую вы смотрите иногда с сожалением, иногда с какою-то сострадательной любовью, иногда же просто не замечаете ее, но которая вдруг, на один миг, как-то нечаянно, сделается неизъяснимо, чудно прекрасною, а вы, пораженный, упоенный, невольно спрашиваете себя: какая сила заставила блистать таким огнем эти грустные, задумчивые глаза? Что вызвало кровь на эти бледные, похудевшие щеки? Что облило страстью эти нежные черты лица? Отчего так вздымается эта грудь? Что так внезапно вызвало силу, жизнь и красоту на лицо бедной девушки, заставило его заблистать такой улыбкой, оживиться таким сверкающим, искрометным смехом? Вы смотрите кругом, все кого-то ищете. Вы догадываетесь… Но миг проходит и, может быть, назавтра же вы встретите опять тот же задумчивый и рассеянный взгляд, как и прежде, то же бледное лицо, ту же покорность и робость в движениях и даже расскаяние, даже следы какой-то мертвящей тоски и досады на минутное увлечение… И жаль вам, что так скоро, так безвозвратно завяла мгновенная красота, что так обманчиво и напрасно блеснула она перед вами, жаль оттого, что даже полюбить ее вам не было времени…»[332]

В белую ночь мгновенно озарил душу Достоевского скорбный облик Петербурга, но он не смог определить отношение навсегда, часто нам приходится слышать жестокие речи о трагическом городе.

Достоевский опалил свою душу о якобы «холодный» город. Его чувство Петербурга многогранно и с трудом поддается анализу.

Однако наряду с характеристиками души всего города, встречаем мы и описания отдельных уголков и их особых «гениев».

«Есть у меня в Петербурге несколько мест счастливых, т. е. таких, где я почему-нибудь бывал когда-нибудь счастлив, и что же — я берегу эти места и не захожу в них как можно дольше нарочно, чтобы потом, когда буду уж совсем один и несчастлив, зайти, погрустить и припомнить…»[333]

В «Белых ночах» показан такой уголок. Один старенький домик обрисован как «нечеловеческое существо».

«Но никогда не забуду истории с одним прехорошеньким светло-розовым домиком. Это был такой маленький каменный домик, так приветливо смотрел на меня, так горделиво смотрел на своих неуклюжих соседей, что мое сердце радовалось, когда мне случалось проходить мимо. Вдруг, на прошлой неделе, я прохожу по улице и, как посмотрел на приятеля, слышу жалобный крик: «А меня красят в желтую краску». Злодеи! Варвары! Они не пощадили ничего: ни колонн, ни карнизов, и мой приятель пожелтел, как канарейка!»[334]

Здесь впервые встречаемся мы с моментом дружбы с городом, знакомимся с возможностью интимного общения с духом местности.

И все же, несмотря на эти достижения Достоевского, предсказывающие возрождение понимания Петербурга и сознательной любви к нему, наш романист остался чужд гранитному облику города, его каменной плоти.

«Небо было без малейшего облачка, а вода почти голубая, что на Неве редко бывает. Купол собора, который ни с какой точки не обрисовывается лучше, как смотря на него отсюда, с моста (Николаевского), не доходя шагов двадцать до часовни,[335] так и сиял, и сквозь чистый воздух можно было отчетливо рассмотреть даже каждое его украшение».[336]

Здесь так четко очерчен пейзаж города, и можно ожидать, что Достоевский отдастся пушкинскому восторгу, но:

«необъяснимым холодом веяло на него /Раскольникова/ всегда от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была для него эта пышная картина».[337]

Еще не настали сроки, когда город заговорит властно и раскроются глаза его обитателей на его несравненную, единственную красу, и Достоевский своим углублением и обогащением души Петербурга подготовил это время возрождения.

* * *

Совершенно особую группу в истории восприятия Петербурга составляют представители наиболее чутких поэтов — лириков. Среди них никогда не умирала способность постижения Петрова города. Они сумели внести ряд оттенков в глубокий образ Петербурга. Кн. П. А. Вяземский в 1841 году описывает петербургскую ночь:

Дышит счастьем,СладострастьемУпоительная ночь!Ночь немая,Голубая,Неба северного дочь!После зноя тихо дремлетПрохлажденная земля;Не такая ль ночь объемлетЕлисейские поля?……………………………………….Блещут свежестью сапфирнойНебо, воздух и Нева,И, купаясь в влаге мирной,Зеленеют острова.[338]

Ночь на Неве составляет содержание всех петербургских стихотворений Ф. И. Тютчева. Все впечатления бытия очищены от суеты житейской и перенесены в самодовлеющий мир поэзии. Петербург, введенный в этот мир, становится призрачным.

Опять стою я над Невой,И снова, как в былые годы,Смотрю и я, как бы живой,На эти дремлющие воды.Нет искр в небесной синеве,Все стихло в бледном обаянье,Лишь по задумчивой НевеСтруится лунное сиянье.Во сне ль все зто снится мне,Или гляжу я в самом деле,На что при этой же лунеС тобой живые мы глядели?[339]

Образы Петербурга тесно связались с личной жизнью поэта. Они переплелись с его былым. Петербург вводится как фон для описания памятного события. Прикасаясь к своим воспоминаниям, Ф. И. Тютчев вызывает образы нашего города. Прикосновение к Петербургу уводит в мир былого и возвращает утраченную жизнь.

На что при этой же лунеС тобой живые мы глядели?

Кн. П. А. Вяземскому ночь на Неве представляется проникнутой тишиной и призрачностью Елисейских полей, Ф. И. Тютчев также чувствует себя оторванным от жизни, погруженным в мир теней.

И опять звезда ныряетВ легкой зыби невских волн,И опять любовь вверяетЕй таинственный свой челн.И меж зыбью и звездоюОн скользит как бы во снеИ два призрака с собоюВдаль уносит по волне.Дети ль это праздной лениТратят здесь досуг ночной?Иль блаженные две тениПокидают мир земной?Ты, разлитая, как море,Пышноструйная волна,Приюти в своем простореТайну скромного челна.[340]

Призрачный город — какой-то Elisium теней![341] «Блаженные две тени», «покидая мир земной», «в таинственном челне» скользят «как бы во сне» «меж зыбью и звездой» по «пышноструйной волне», «разлившейся, как море». Ночь на Неве — основной мотив петербургских строф Ф. И. Тютчева. Наряду с белыми ночами его лира откликнулась и на мертвенный покой зимней реки, покрытой глыбами льда, сжатой гранитными берегами, когда вихрятся нити снежной пыли под тяжелым небом, осаждаемым преждевременным мраком.

Et, bercée aux lueurs d'un vaguecrépuscule,Le pôle attire à lui sa fidèle cité…[342]

И наконец, кончающиеся знакомым уже нам мотивом:

Туда, туда, на теплый юг.[343]

Строфы, посвященные той же теме:

Глядел я, стоя над Невой,Как Исаака-великана,Во мгле морозного туманаСветился купол золотой.Всходили робко облакаНа небо зимнее, ночное,Белела в мертвенном покоеОледенелая река.

(«12 ноября 1844 года»)

В ответе Тургеневу А. А. Фет дает описание «ясновидящей» весенней ночи, «вполне разоблаченной».

Поэт! ты хочешь знать, за что такой любовьюМы любим родину с тобой?Зачем в разлуке с ней, наперекор злословью,Готово сердце в нас истечь до капли кровьюПо красоте ее родной?Что ж! пусть весна у нас позднее и короче,Но вот дождались наконец:Синей, мечтательней божественные очи,И раздражительней немеркнущие ночи,И зеленей ее венец.Вчера я шел в ночи и помню очертаньеБагряно-золотистых туч.Не мог я разгадать: то яркое сияньеВечерней ли зари последнее прощаньеИль утра пламенного луч?Как будто среди дня, замолкнувши мгновенно,Столица севера спала,Под обаяньем сна горда и неизменна,И над громадой ночь, бледна и вдохновенна,Как ясновидящая шла.Не верилося мне, а взоры различали,Скользя по ясной синеве,Чьи корабли вдали на рейде отдыхали,А воды, не струясь, под ними отражалиВсе флаги пестрые в Неве.Заныла грудь моя — но в думах окрыленныхС тобой мы встретилися, друг!О, верь, что никогда в объятьях распаленныхНе мог таких ночей, вполне разоблаченных,Лелеять сладострастный юг!

(«Ответ Тургеневу»)

Совсем примыкает к образам Достоевского сжатый образ Полонского из «Белой ночи», передающий панораму Петербурга из «Преступления и наказания», овеянную духом немым и глухим.