И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата - Сборник статей

Напрасно я бегу к сионским высотам,

Грех алчный гонится за мною по пятам…

Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,

Голодный лев следит оленя бег пахучий.

(III,419)

[In vain do I run up to the heights of Zion,

Greedy sin follows fast on my tracks…

Thus, its dusty nostrils stuck into the crumbling sand,

Does the hungry lion follow the scent of the deer.]

Note that Pushkin is painfully aware of his sin and its consequences, which presupposes not just an understanding but an acceptance of the difference between right and wrong.

Thus, and this is my principal argument in these pages, Pushkin is intensely superstitious, but not religious, in a distinctive Russian way. This superstitiousness is a trait that goes perfectly with, precisely because it is so different from, the enlightenment principles, beginning with liberté, égalité, fraternité, that he inherited at the Lyceum. Without the Lyceum Pushkin might have become another rather talented, though frivolous, versifier like his father or uncle. Without superstition (again, the “religion” of poetry, or at least his poetry) he might have become a government official, like Iakovlev, or military officer, like Matiushkin, or Decembrist, like Pushchin. The superstitious person is the card player, the gambler, which Pushkin also started to become at school. He would play cards passionately, and badly, his entire life, many times getting deeper into debt at moments when he needed money most. Superstition is the agnostic’s, not the atheist’s, religion. One follows certain rituals and procedures (recall the scene of fortune-telling that brings on Tatiana’s prophetic dream in Eugene Onegin ) just in case they might help, but not because one is certain they will. This is also how poets engage otherworldly forces, now challenging them, now coaxing them, as Pushkin also started doing in earnest at the Lyceum.

I would also argue that it was during these Lyceum years that Pushkin’s verbal role-playing became something more momentous. Now it began to involve what might be called ontological rhymes. His challenges to Derzhavin and Davydov were playful, but they had the potential to become serious, particularly if the object of the challenge was a dead authority figure. Note that Derzhavin would die within a year of his “annointing” Pushkin as his successor. In that period not only did Pushkin ventriloquize Derzhavin’s voice perfectly in Reminiscences at Tsarskoe Selo ( Vospominaniia v Tsarskom Sele, 1814), but he also managed to parody the old man’s odic sputterings in the unpublished Fonvizins Shade (Ten Fonvizina, 1815). In fact, in the latter work the playful schoolboy seemed to give his benefactor a push, claiming that Derzhavin and his fustian rhetoric had outlived their time. All this gave the generational confrontation a “ghost story” quality that appealed to Pushkin’s sense of fate, risk, chance. It was as if the mastery at one level (the first member of the rhyme pair) was so complete that it implied an act of usurpation that carried beyond the poem (the second member of the rhyme pair, i.e., the “other shoe” still waiting to drop). This was happening even as Pushkin was spouting epigrams at any and all who happened to thwart him or assert their authority over him. By taking chances, by not looking before he leapt, Pushkin learned another lesson. He came to understand that his challenges had consequences, not merely in this world, but more importantly, in the next. His acts of language became totemic, mythopoetical, capable of creating plot in life. For the shades of those who had departed (think how many ghosts and shades there are in Pushkin’s poetic world) could not stand to be mocked – there was something blasphemous in this, something that called punishment down on own’s head, which the boy also knew perfectly well. But he could not help himself from mocking, that was how he asserted himself, made a place for himself at the table.

Therefore, when Pushkin says in the poem to Marie Smith that the dead husband is sleeping soundly in the grave and will not return should they take their pleasure in the here and now, he is really whistling in the dark. With superstitious awe he senses that the ghost may well return to punish him because he, the pretender, deserves to be haunted. We can say this because that is precisely the plot of one of Pushkin’s greatest masterpieces, The Stone Guest (Kamennyi gost 1830), written thirteen years later on the eve of the poet’s own marriage and telling the story of how Don Juan is dragged off to hell by the statue of the man he has killed and in the presence of the widow he was about to enjoy. The part of the puzzle that is missing is beyond of the page so to speak, somewhere in the future. The poet has set the action in motion by desiring the widow in the first place and mocking the one who has the moral right to her in the second. He can’t help himself but he knows it is wrong. He is Davydov and Derzhavin at the same time. Language is his power,but it is his only power – a distinctly modern concept. In short, Illichevskii’s play with language gives us a riddle plain and simple; Pushkin’s play with language gives us a ghost story that is a secret map to our darkest desires and fears. Pushkin knows that potentially the joke is on Pushkin, and that is why he became the closest thing in Russian to Shakespeare.

Notes

1 The present essay is adapted from a work in progress (a “creative biography” of Pushkin) by the author and Sergei Davydov (Middlebury College).

2 Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 17 т. М., 1937–1959. Т. 6. С. 165 (further references to this edition will appear directly in the text accompanied by volume and page numbers); Pushkin A. Eugene Onegin / Trans, by J.E. Falen. Oxford, 1995. P. 185.

3 Грот К.Я. Пушкинский лицей. СПб., 1998. С. 412.

4 Пущин И.И. Записки о Пушкине. Письма. М., 1989. С. 43–44.

5 Cited in: Анненков П.В. Пушкин в Александровскую эпоху. Минск, 1998. С. 43/

6 Вересаев В. Пушкин в жизни / 6-е изд. М., 1936. Т.1. С. 89.

7 Пущин И.И. Указ. соч. С. 46–47.

8 Nabokov V. Nikolai Gogol. Norfolk, 1944. P. 29.

9 Recall Pushkin’s famous definition of inspiration (vdokhnovenie), which he often shows in practice in poems like “Poet” (1827): “ Inspiration ? It is the disposition/orientation of the soul to the most vivid reception of impressions, and consequently, to the rapid grasp of ideas, which aids in the explanation of the former” (XI, 41).

10 «Юный Пушкин-поэт – это младенец, который сразу встал и пошел; так становится на крыло выброшенный из гнезда сильный птенец. Он, может быть, и не „учился" вовсе – просто ему показали, „как надо делать", и он сразу начал так делать» (Непомнящий B.C. Лирика Пушкина как духовная биография. М., 2001. С. 20).

11 «В Лицее ему не стоит видимого труда „перевоплотиться" в Батюшкова (ср., например,„Городок", 1815, и батюшковские „Мои пенаты"), вздыхать в манере Жуковского („Мечтатель", 1815), греметь подобно Державину („Восп. в Ц-С“, 1814)» (Там же. С. 23).

12 Грот К.Я. Указ. соч. С. 333.

13 Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 20 т. СПб., 1999. Т. 1. С. 246, 735.

14 Там же. С. 735.

15 Там же. С. 170–171.

Наталия Мазур, нИкита Охотин «Зачем кусать нам груди кормилицы нашей?..» Комментарий к одной пушкинской фразе

Несмотря на едва ли не хрестоматийную известность, пушкинское выражение из письма К.Ф. Рылееву от 25 января 1825 года «Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? потому что зубки прорезались?» (XIII, 1351) до сих пор не получило необходимого комментария. Единственная попытка выяснить его происхождение принадлежит В.В. Виноградову, назвавшему этот оборот дантовским2. Однако ученый не дал точной ссылки на Данте, процитировав итальянский источник по «Письму из Рима к издателю „Литературной газеты“» С.П. Шевырева (1830):

Твои ПИТОМЦЫ

Oggi le рорре

Mordono ingrati della lor nudrice!

ныне, неблагодарные, кусают перси своей кормилицы3.

Указание Виноградова не нашло подтверждения: А.О. Демин, суммируя переклички между Пушкиным и Данте, сообщил, что в «Божественной комедии» этих стихов не обнаружил4. Справедливости ради заметим, что хотя в поэме таких стихов действительно нет, однако в тридцатой песни «Рая» есть похожий образ: «La cieca cupidigia che v’am-malia / Simili fatti v’ha al fantolino / Che muor per fame e caccia via la balia»5, который, впрочем, гораздо дальше отстоит от пушкинской фразы, чем ошибочно приписанная Данте цитата из шевыревской статьи.

Шевырев писал о выставке французской живописи в Риме и о восторженном отклике на нее в Journal de Commerce, где французская художественная школа ставилась много выше итальянской. Интересующие нас строчки он заимствовал из полемической статьи местного журналиста, напоминавшего об историческом первенстве итальянского искусства. Русский путешественник не знал или не счел нужным сообщить, что понравившиеся ему стихи входят в поэму Ипполита Пиндемонте «I Viaggi» («Путешествия», 1793) и обращены к тем итальянцам, которые восхищаются всем иностранным и бранят родину, не желая видеть, что все лучшее в чужих краях принадлежит их отечеству:

… Ordini, е leggi ammira,

Scuole ammira, e accademie, e tutto nuovo

Gli sembra, e spesso la sua Italia accusa,

Che di ciô, ch’egli loda, ha in sè gran parte,

E quelli ammaestrô, chi ogge le poppe

Mordono ingrati della lor nutrice6.

У Пиндемонте выражение «кусать груди кормилицы» употребляется в том же значении, что и у Пушкина, пенявшего издателям «Полярной звезды» за «строгий приговор о Жуковском»: ‘неблагодарность учеников к учителям. Соблазн возвести пушкинский оборот к Пиндемонте тем более велик, что Пушкин, несомненно, знал поэму «I Viaggi» – именно из нее выписаны пять строк для эпиграфа к «Кавказскому пленнику» («Oh felice chi mai non pose 11 piede…» [IV, 353,475]; в окончательную редакцию эпиграф не вошел). Однако Пушкин самих «Путешествий», скорее всего, не читал, а для выписки воспользовался цитатой из поэмы, приведенной (с переводом) в книге Ж.-Ш.-Л. де Сисмонди «О литературе Южной Европы»7, по которой он в начале 1820-х годов составил общее представление об итальянской словесности и, в частности, о Пиндемонте и Данте8. Между тем интересующие нас строки у Сисмонди не приводятся, а значит, вероятность того, что в 1825 году они были известны Пушкину, крайне невелика. Скорее всего, сходство формулировок у итальянского и русского поэтов следует объяснять наличием какого-то общего источника.

Ребенок, причиняющий боль своей кормилице, бьющий или кусающий ее, проявляя жестокость и/или неблагодарность, – образ, распространенный довольно широко. Мы встречаем его прежде всего в жизнеописаниях персон, отличавшихся во взрослом состоянии аномальным поведением (злодейством, вероломством, неблагодарностью и т. п.): терзал грудь кормилицы легендарный Роберт Дьявол9; укусы будущего короля Англии Вильгельма III Оранского, по словам пристрастного Лабрюйера, довели его кормилицу до смерти10; не по-младенчески зубаст был будущий Людовик XIV11; бил кормилицу неистовый гонитель Бурбонов – граф де Мирабо12.

В фигуральном смысле этот образ нередко употреблялся в пессимистических описаниях человеческой природы:

...

Vilaines gens que nous sommes! comme nous sommes nés méchans et cruels! L’enfant qui est au monde depuis quelques semaines, bat sa nourrice! [Низок род человеческий! Мы рождаемся на свет злыми и жестокими: младенец нескольких недель от роду бьет свою кормилицу]13.