Отыграть назад - Джин Ханфф Корелиц

не входила). Ходили слухи, что в университетской школе «Коледжиет» с молотка пошла личная встреча с главами приемных комиссий в Йельский университет и школу Амхерст. Другими словами, доступ к тем вещам, которыми не пренебрегают. И даже такая мелочь, как экскурсия за кулисы гастролирующего театра, могла оказать частной школе неоценимую услугу. Доступ к информации. Доступ к сути вещей.

Грейс позволила себе выскользнуть из зала в разгар жаркой битвы за недельный отдых в Монтоке и направилась к туалетным комнатам, расположенным за фойе. Но кабинка оказалась занята.

– А еще одна есть? – шепотом поинтересовалась она у неотвратимого охранника, и он кивком головы указал на дверь, за которой час назад скрылись две женщины из кухни.

– А мне туда можно? – спросила Грейс.

Она очутилась в не очень широком коридоре, выстланном хрустящим под ногами покрытием из сизалевого волокна. С потолка через каждые три-четыре метра свисали миниатюрные люстры, свет в лампах был приглушен. Однако картины старых мастеров на стенах имели собственное освещение, и эти яркие пятна, казалось, сияли сами по себе. Не в силах устоять, она замерла перед картиной Рембрандта в стиле ню, дивясь тому, что находится сейчас не в музее, а в частной квартире, да еще и в коридоре ее задней части. Когда она закрыла за собой дверь, ей показалось, что вся остальная квартира с колоссальной вечеринкой просто испарилась.

По одну сторону коридора шли двери, как в студенческом общежитии или в крыле для прислуги, что, видимо, как раз и соответствовало действительности, как решила Грейс. Она вспомнила женщин в форменной одежде, и то, как они исчезли за этой дверью с подносами, видимо, освободившись от своих обязанностей. Неизвестно, находились ли они сейчас здесь или нет. Если нет, то, возможно, вместе с другой прислугой, ушли уже в какой-то другой дом Спенсеров.

Все двери были закрыты. Она шла дальше, от картины к картине, словно перепрыгивала на реке с одной кувшинки на другую, минуя двери комнат. И вот в конце коридора показался туалет. По контуру двери горели лампочки, и еще она определила его по ослепительно-белому кафелю. Эта дверь тоже была надежно заперта. Внутри ровно гудел вентилятор. Текла вода. И доносился еще какой-то звук. Грейс нахмурилась. Этот звук ей, как и любому психотерапевту, был хорошо известен. Кто-то плакал, причем горько и искренне, заглушая рыдания ладонями. Даже спустя годы, в течение которых она столько раз видела и слышала, как плачут люди, оставалось в этом звуке что-то острое и невыносимое. Грейс стояла в паре метров от двери. Ей не хотелось своим присутствием усилить боль неизвестной женщины, если та вдруг поймет, что ее услышала незнакомка.

Несложно было догадаться, кто находится внутри и почему плачет. Грейс, как и любая другая мать, живущая в Нью-Йорке и мало-мальски сведущая в житейских делах, понимала, что женщины, заботящиеся о чужих чадах из привилегированных семей, имеют и собственных детей. Но они, как правило, находились очень далеко. На других островах, в других странах. Сколько же сожаления, сколько горечи таилось за такими контрактами? Эта проблема никогда не обсуждалась ни между матерями, ни в школьном вестибюле. Конечно, она никогда не считалась секретом, но некая тайна тут присутствовала, в чем и заключалась чудовищная ирония, жестокая и бездонная.

«Неудивительно, что она рыдает», – подумала Грейс, глядя на запертую дверь и продолжая стоять на сизалевой дорожке в двух метрах от цели. Возможно, эта женщина оставила собственных детей в каком-нибудь убогом жилище, таком далеком во всех смыслах от этого роскошного пентхауса, чтобы заботиться о детях Джонаса и Цуки Спенсер, чтобы отдавать им свою любовь, вот здесь, на самом верху этого неизмеримо дорогого города. Возможно, она просто воспользовалась моментом, когда дом был переполнен гостями, а сами хозяева отсутствовали, чтобы излить свое материнское горе – горечь разлуки с собственными детьми.

Грейс сделала шаг назад, надеясь, что дорожка у нее под ногами не захрустит. Так и вышло. Еще один шаг, потом она повернулась и отправилась назад тем же путем, как и очутилась здесь.

Войдя в фойе, Грейс почувствовала легкую вибрацию в сумочке и сразу достала телефон, чтобы прочитать сообщение от Джонатана. К своему удивлению, узнала, что он побывал здесь, в апартаментах Спенсеров, и провел по крайней мере какое-то время на аукционе.

«Приехал поздно из-за траур. визита, – писал он. – Только что звонили из больн. С одним пац. плохо, постараюсь приехать позже. ПРОСТИ».

В жизни Джонатана очень часто с его «пац.» было очень плохо. Это маленький мальчик или девочка, которых только что диагностировали. Или начался рецидив. Или кризис. В таких случаях Джонатану звонила обезумевшая от горя мать, для которой весь мир рухнул вместе с болезнью ее пятилетнего одаренного крохи. И шаткая гильотина, как колесница, привидевшаяся Иезекиилю, уже материализовалась над ее головой. Всегда находились родители, разъяренные от своей собственной беспомощности, готовые взорваться в любой момент. В течение многих лет на Джонатана нападали, к нему кидались и рыдали, его осыпали миллионом вопросов. Его призывали выслушивать исповеди…

«Это потому, что она когда-то занималась проституцией? Все это потому, что она курила тайком последние четыре года и даже во время беременности?»

Рабочие дни Джонатана походили на конвейерную ленту бесконечных кризисов, каждый отдельный случай угрожал жизни пациента, и все они имели свои всепоглощающие последствия. Даже Грейс, у которой зачастую простой сеанс обычной терапии превращался то в кирпичную непробиваемую стену, то в бездонную пропасть полного непонимания, даже она с трудом понимала, с какими поворотами болезни и реакции на нее приходилось иметь дело ее мужу каждый день.

«Не видела тебя», – напечатала она большими пальцами – этим навыком Грейс, к сожалению, уже овладела.

«Махал тебе, как идиот!» – написал он в ответ.

Грейс вздохнула. Не было смысла продолжать этот диалог. По крайней мере ему удалось сюда приехать.

«Увидимся дома, – напечатала она. – Чмоки».

«Чмоки», – пришел короткий ответ. Они всегда так заканчивали электронную переписку.

Когда из туалета выпорхнула Дженнифер Хартман, Грейс добродушно кивнула ей и вошла внутрь. Здесь сияла другая люстра, огромными и грубыми кусками стекла, оставляющими светлые пятна на стенах. Над унитазом висел автопортрет Уорхола, как раз та самая вещь, чтобы мужчины перестали мочиться. Грейс почему-то именно это пришло в голову. Она тщательно вымыла руки мылом с ароматом лаванды.

Аукцион подходил к концу. Оставался только лагерь для маленьких миллионеров (так окрестила Грейс предпринимательский опыт Натана Фридберга). Лот ушел за тридцать тысяч долларов после борьбы между четырьмя, потом тремя, а потом двумя претендентами. Сам Фридберг объявил во