Далеко ли до Вавилона? Старая шутка - Дженнифер Джонстон

— Благодарю вас за совет, сержант. Можете идти.

Он выждал у двери, пока не вышел Джерри, а потом вышел следом за ним. Я погасил лампу и попытался уснуть. Мое тело спало, но сознание не угасало. Я видел, как они сидят совсем одни по концам длинного сверкающего стола, разделенные канделябрами, солонками, отражающимися в столе букетами и прочими атрибутами их безупречно элегантной жизни. Они обмениваются фразами только в присутствии слуг, а потом замыкаются в злом молчании. Они все хотели, чтобы я стал настоящим мужчиной. Мне никак не удавалось толком понять, что это, в сущности, означает, хотя, бог свидетель, на объяснения они не скупились. Каким-то образом у меня сложилось непонятное убеждение, что все это связано с постижением мрака. Мрака, который внутри. Их голоса, когда они обменивались фразами, вежливыми, но полными неумолимой злобы, скользили и скользили по полированному столу. Возмужание, быть может, наступает тогда, когда бурление человеческого сознания и спокойствие человеческой души обретают гармонию в общении друг с другом. Какое имеет значение, чей я сын? В конце-то концов нас делает такими, какие мы есть, то, с чем мы соприкасаемся после рождения. Вот что видела она, следя за тем, как я расту. Она видела, как он дает, а я беру. И она тоже должна была внести свой вклад.

Мы провели на передовой еще четыре дня и вернулись на ферму. Мы слышали о тяжелых потерях ближе к Ипру, но сами остались почти не задеты новыми смертями. Останки людей и лошадей все время были вокруг нас. Но я заметил, что эта мешанина не вызывает у меня никаких чувств, кроме физической тошноты. Наступило и миновало рождество, почти не замеченное и никак не отпразднованное. Какая-то особа королевской крови прислала нам всем рождественские пудинги, которые мы добросовестно сжевали. Солдатам выдали добавочную порцию рома. Веселье было весьма ограниченным.

Вскоре после рождества пришло письмо от отца.

«Милый сын,

во-первых, от всего сердца поздравляю тебя с рождеством. Я оказался из рук вон плохим корреспондентом, но я никогда не умел и не любил писать писем. Боюсь, я должен упомянуть о твоем последнем — или единственном? — письме матери. Оно очень ее расстроило. Она показала его мне, и, должен признаться, я смеялся, восхищаясь твоим литературным стилем, однако она сочла его презрительным пренебрежением к ее тревоге за тебя. Надеюсь, ты напишешь и помиришься с ней. Ты должен понять, что ей очень тяжело. Тут все идет потихоньку, как обычно зимой. Охотничий сезон был отличным. Твоя кобылка становится все лучше. Я привык к твоему обществу, и теперь собственное не доставляет мне ни малейшего удовольствия.

Остаюсь твой любящий отец».

Я лежал на кровати и глядел в потолок. Его покрывала сложная сетка трещин — черные глубокие опасные провалы и тонкие изящные линии, словно начерченные остро отточенным карандашом по когда-то белому потолку. Если вглядываться долго, линии слагались в узоры, или в лица, или в сумасшедший хоровод зверей, которые кувыркались и гонялись друг за другом с веселой увлеченностью, никак не вязавшейся с их положением. Беннет тоже читал письма, тихонько напевая и нетерпеливо шелестя бумагой.

— О, черт! — сказал он вдруг и смахнул конверты и письма на пол рядом со своей кроватью.

— Что случилось?

— Мы выигрываем войну.

— Правда?

— Правда. Высокопоставленные лица говорят… «Благодаря мужеству и преданности долгу наших мальчиков, мы…»

— …выигрываем войну. Это тебе пишут твои?

— Гордясь и ободряя. Оказывая моральную поддержку. Не могу избавиться от ощущения, что наибольшее удовольствие им доставили бы пышные похороны юного героя и горсть орденов и медалей, чтобы разложить их под стеклянным колпаком. Ну, и знаешь — такие траурные объявленьица в «Таймс»: «…памяти нашего возлюбленного героя-сына, павшего славной смертью…»

— Заткнись! Мой отец пишет, что охотничий сезон был хорошим.

— О чем ты думаешь, Александр? Я этого никогда не знаю.

— Я тоже. Во всяком случае, ни о чем существенном. Я боюсь. Но и это не так уж существенно. Мне бы хотелось остаться незатронутым.

— Войной?

— В том числе. Но вообще-то всем.

— Своеобразно! — сказал он, повторил и сразу уснул.

Следующие шесть дней на ферме майор Гленденнинг жал на нас уже по-настоящему. Ни у кого не было ни минуты передышки от учений и маршировки. Мы вставали с зарей, и нас наставляли и гоняли до самой ночи, когда наставало время ложиться спать. Малейшие нарушения карались со всей суровостью, и мы с Беннетом подвергались страшнейшим разносам, стоило ему вообразить, что мы слишком снисходительны к рядовым. Наше снаряжение и обмундирование, недавно еще заросшие грязью, обрели вид, почти положенный по уставу.

Вечером накануне возвращения в окопы мы с Беннетом шли от майора, получив последние инструкции. Доблестная луна спокойно плыла по небу, равнодушно игнорируя рвущуюся вокруг нее шрапнель. Было очень холодно, и земля похрустывала у нас под ногами. Дыхание, вырываясь изо рта, словно бы тут же замерзало. Беннету на рождество прислали в подарок трубку, и он время от времени без особой охоты возился с ней. Но в эту минуту ее огонек, то разгорающийся, то тускнеющий, был приятной противоположностью всему, что нас окружало. Негромко ухала сова. Тяжелая артиллерия молчала, и слышались только отдаленные хлопки, словно где-то палили из детских ружей. Беннет впивался зубами в мундштук, и они серебряно поблескивали. Моя нижняя челюсть, казалось, распухла от холода и готова была вот-вот оторваться напрочь. Ветер донес сердитое лисье тявканье.

— А-ах! — сказал я почти весело.

Тявканье раздалось снова, совсем близко, высокомерно-уверенное.

— Ты как будто ужасно доволен. — Беннет с трудом цедил слова сквозь зубы, сжимавшие мундштук. Пока он говорил, из чашечки взвивались искры и гибли от обмораживания.

— Мне надо очень мало, чтобы быть довольным, как говорят у меня дома.

— А уж в каком восторге ты был бы, если бы мог вскочить на лошадь и затравить несчастную тварь.

— В безумном.

В небе опять начала рваться шрапнель. Луна сохраняла полное равнодушие.

— А красиво, — сказал я, запрокидывая голову так, что заныла шея. — Точно очень дорогой фейерверк.

— Дороже не бывает. — Он вынул трубку изо рта и заглянул в чашечку. Ему как будто не понравилось то, что он увидел. Снова сунув трубку в рот, он сердито подул в нее и пошарил в кармане, ища спички.

— Не думаю, что ты когда-нибудь угомонишься настолько, чтобы стать истинным курильщиком трубки.

Он только буркнул в ответ и чиркнул спичкой. Огонек осветил его красные пальцы, все в болячках от холода. Глядя на них, я ощутил в моих пальцах невыносимый зуд его болячек. Он задул спичку и бросил ее на землю.

— Черт! — сказал он, снова вынул трубку изо рта и спрятал ее в карман.

— Мой отец — курильщик трубки. Идеальный. С помощью трубки он укрывается от окружающего мира. Он не смотрит на тех, на кого не хочет смотреть, а заглядывает в трубку. Ну, что может быть такого в чашечке трубки? Тлеющая трава, и только. А ты допускаешь, чтобы трубка выводила тебя из равновесия. Это никуда не годится. И в любом случае с ней ты — вылитый управляющий банком.

Он протянул руку и ухватил меня за ухо. Крепко защемил и дернул.

— Эй!.. Ой…

— Значит, управляющий банком. Ах ты жалкий убийца бедных лисичек!

Он дернул сильнее. Я откинулся вбок, чувствуя, что оставляю в его пальцах половину уха, вцепился ему в левое плечо и наподдал коленом. Он чуть было не хлопнулся навзничь, но кое-как удержался на ногах, извернулся и стиснул меня в медвежьих объятиях, стараясь оторвать от земли. Он так тесно сомкнул руки, что я всем телом чувствовал, как в нем клокочет смех.

Я вырвался и схватил его за запястье.

— Отдавай мое ухо!

— Не отдам. Никогда. Я скурю его в моей трубке.

— Банковский управляющий и людоед сверх того.

— Добрый вечер, господа.

Мы отпустили друг друга, и каждый остался стоять один под улыбчатым взглядом луны и прокурорским — сержанта Барри.

— Добрый…

— …вечер…

— …вечер…

— Добрый, сержант…

— …добрый…

Близнецы-двойняшки.

Он испепелил нас взглядом и прохрустел мимо по замерзшей глине. Нас сразил исступленный смех. Мы добрались до фермы, содрогаясь от безмолвного хохота. Внутри было не так холодно и пахло пылью, сушащейся одеждой и похлебкой невесть из чего. В нашей комнате нас ждал Джерри. Он стоял у моей кровати и явно поднялся с нее, только когда услышал наши шаги на лестнице.

— «Дух чудесный, нет, не птица ты»[40], — продекламировал Беннет, слегка опьяневший от нашей стычки с сержантом.

— Что ты так долго? Я почти час жду. Где ты был?