Окрась все в черный - Николай Зорин

— Я специально закурил, — сказал он, — чтобы пробуждение ваше вышло естественным, чтобы не испугать со сна. Вы, как человек некурящий, должны были сразу почувствовать дым. Хотите чаю?

— Уберите сигарету! Здесь и так нечем дышать!

— Конечно! — Он затушил окурок, сунул его в пустую пачку. — Я ведь только для того, чтобы вы проснулись. Так как насчет чаю?

— Не хочу! — отказался я и, кажется, его обидел. — Да и пить все равно не из чего: здесь нет чашек.

— Можно налить в крышку от термоса. Я специально для вас принес чай, жена приготовила. Горячий и сладкий, с мятой и цветками земляники. Вкусно, попробуйте. — Он отвинтил крышку, налил, протянул мне, наклонившись, приблизился.

Я увидел огромный синяк, почти в пол-лица.

— Что с вами случилось? — спросил я, чувствуя, как подступает тревога. Вспомнилась сцена с Варенухой.

— Да так, — он усмехнулся, — попал в аварию.

— И что? — Мне стало муторно: неужели действительно еще одна жертва, неужели он мертв, этот лишний, седьмой?

— Авария была предопределена. Кстати, я хотел вас спросить: почему вы не ездите на машине?

— У меня нет машины.

— Неправда! У вас шикарная «субару». А вы ей предпочитаете общественный транспорт да изредка такси.

— Такси?! — Я закашлялся: как раз в этот момент отпил из термосной крышки и подавился.

— С такси тоже что-то связано? — дружески поинтересовался он.

— Что значит тоже? — Прокашлявшись, я снова сделал глоток. — Прекрасный чай готовит ваша… — и нашел в себе силы закончить, произнести это трудное для меня слово вслух, — ваша жена.

— Спасибо. Она вообще хорошо готовит. Так что с машиной?

— Ничего.

— Не хотите рассказывать?

— Вам это будет неинтересно.

— Впрочем, я догадываюсь. Вы ехали их встречать на только что купленной «субару», хотели привезти в новую, обустроенную за время их отдыха квартиру…

— Замолчите!

Я думал, это просто мутный, тошнотворный кошмар, оказалось — кошмар мучительный.

— Я вам очень сочувствую, — проникновенно проговорил он, — но в силу определенных обстоятельств не могу прекратить разговор. Мне нужно знать, как вы написали свою картину.

— Это опасно, — нервно рассмеялся я, — один уже пытался узнать, и вот что с ним приключилось. — Я приставил к затылку воображаемый пистолет, изобразил звук выстрела.

— Это устроили вы?

— Это устроили те, кто придумал черную комнату. Я ведь только ее написал. Сел в такси и… Ну да, у меня фобия… вообще к машинам. Но я… — Я замолчал, я не хотел продолжать, но он меня продолжать заставил:

— Итак, вы сели в такси…

— Сел, потому что подрался с Гамазинским, ушел с выставки, вернее, уже с попойки в честь выставки. Сел в такси — и оказался там, в этом кошмаре. Все они умерли, я один остался живым. Впрочем, в этом я не до конца уверен.

— В чем не до конца уверены?

— В том, что жив, в том, что я — это я, а не кто-то другой, в том, что была эта чертова черная комната, в том, что вы — это вы… У вас маленький… сын? — вдруг спросил я, чтобы проверить: свою мысль, реальность происходящего, информированность женщины в парке, свои силы, наконец, — слово «сын» мне тоже не давалось.

— Сын, два года. Я понимаю, как вам трудно.

— Ни хрена вы не понимаете! — Я снова отпил из крышки, чтобы успокоиться. — Ну и как он, сын, все в порядке?

— Все хорошо.

— А вы?

— Что — я?

— Зачем вы… Зачем тогда… Что вам еще нужно?

— Мне нужно знать, как вы написали «Шесть мертвецов».

— Вас там нет, вот и успокойтесь.

— Ну хорошо, поговорим о другом. Что вы сейчас пишете?

— Вот-вот! — обрадовался я — Вы не из-за «Мертвецов», вы из-за себя пришли. Вы хотите знать, что вам делать. Вы уже это и сами знаете, но желаете переложить ответственность на меня. Ну и стреляйтесь, черт с вами! — окончательно разозлился я.

— На вашей новой картине я застрелился?

— Нет!.. Я не знаю.

— Нина Шмелева сегодня днем умерла, — перевел он неприятный для себя разговор.

— Нина Шмелева? Кто это? Няня?

— Да, бывшая медсестра. Выпала из окна. Испугалась. Инфаркт.

— Смерть от сильного испуга, — задумчиво проговорил я. — Мне тоже казалось, что они умирают от страха. Но разве такое бывает?

— Умирают от страха?

— Да, те тоже умерли от страха. Была полная темнота и абсолютная неподвижность. И было действительно страшно, только я не мог по-настоящему испугаться. Потому что я… вообще не могу.

— Те — это которые…

— Те — это которые не оставляют меня в покое. Они умерли там, я их написал, а теперь вот снова явились, чтобы опять умереть.

— Как вы написали картину? Расскажите! — не попросил, а приказал он.

— Пережил кошмар и написал, чтобы от него избавиться.

— Но ведь сами сказали, что не могли испугаться.

— Не испугался, потому и выжил. Единственный. Но меня все это ужасно мучило. Я хотел избавиться, но ничего не вышло. Потом хотел убежать — тоже не получилось: мертвецы потащились за мной. А теперь вот еще и вы… Зачем вы хотите застрелиться?

— Я — не хочу.

Он нагнулся ко мне, почти вплотную приблизил лицо и долго смотрел в упор, будто хотел внушить мне какую-то мысль, которую я не желал понимать. Она, эта женщина в парке, тоже хотела внушить… вероятно, ту же самую мысль.

— Вы пережили стресс — и написали картину «Шесть мертвецов». Но за год до этого вы тоже пережили сильный стресс…

— Не надо! Я не хочу!

— Но продолжали писать в той своей старой манере, — жестко, не желая мне больше сочувствовать, упрямо продолжил он. — Почему? Не знаю, что с вами произошло, куда привезло вас такси, но тогда-то, за год до этого, вы уж точно попали в самый настоящий кошмар. Самолет…

— Замолчите!

— Самолет разбился при посадке. Вы видели, как он разбился. Ваша жена и ваш сын…

— Замолчите! Уйдите! Я не хочу! Не могу!

— Но вы тем не менее не написали…

— Я не хотел!.. Не мог…

— Болгарская, сто пять, квартира один — по этому адресу вы жили спокойно и счастливо с вашей женой и сыном. Но ваши дела пошли в гору, вы отправили семью отдыхать, купили новую квартиру, все обустроили… А самолет разбился. Эту квартиру вы так и не продали. Так кто же из нас собирается застрелиться?

Он смотрел на меня в упор и легонько барабанил в бок термоса на коленях, что-то наигрывал на нем пальцами. Я сосредоточился на пальцах, пытаясь определить мелодию, чтобы не отвечать на его вопрос — ни ему, ни себе. Да, да, главное — себе. Чтобы не думать о том, о чем думать невозможно. Болгарская… Неужели он полагал, что сообщил мне новость, неужели мог вообразить, что я забыл… Я только вспоминать не хотел, притворялся непомнящим. Вернее, не так: я абстрагировался. Второй год абстрагируюсь и… Это превратилось в своеобразную игру с самим собой. Только благодаря ей я и могу жить. И то не всегда. Плач ребенка в моей голове… Нет, нет, нет! Плач ребенка звучит в голове подсматривающего.

— Ваш ребенок часто плачет по ночам? — спросил я его, чтобы доказать нам обоим, что он — тот, кто в кресле, а я… а я вообще вне картины.

— Мой ребенок ни при чем.

— Но он плачет? Плачет?

— У моего сына спокойный, здоровый сон, он никогда не плачет.

— Вот видите! — обрадовался я: мне удалось его подловить. — Застрелитесь вы. Мне очень жаль, я не желаю вам зла, но… Кстати, что это за мелодия? Никак не могу определить.

— Какая мелодия? — Он посмотрел на меня как на сумасшедшего, но наигрывать пальцами не перестал.

— Та, которую вы наигрываете на термосе. Это ведь не «Окрась все в черный»?

— Ах, вот вы о чем! — Он перевел взгляд на свои пальцы. — Нет, это вообще не мелодия, так.

— Так? — Я рассмеялся радостным, почти счастливым смехом. — Врете вы все! И с самого начала врали: это мелодия, та самая, подходящая моменту — вашему моменту, и никакого ребенка у вас нет, ни жены, ни ребенка. Зачем вы пришли сюда? Зачем вам так надо знать, как я написал своих «Мертвецов»? Зачем вообще все это?

— Остался последний…

— Это вы о фотографе? Да, остался, но он тоже умрет. От воспаления легких, от ангины или инфаркта — точнее, от страха. Один положительный момент в моем аресте: уж в их-то смертях никто не посмеет меня обвинить — стопроцентное алиби. Почти как у мертвого. А вы… Вы тоже по-своему обречены. Впрочем, как и любой человек.

— Любой, кто соприкоснулся с вами?

— Любой, кто стал жить вопреки обстоятельствам. Всего хорошего!

Я отвернулся к стене, я не желал его больше ни видеть, ни слышать. Он это понял, поднялся, лязгнул засов… Запах табачного дыма еще некоторое время витал в воздухе, потом растаял и он. Мой мутный кошмар перетек в спокойный предутренний сон. Мне приснился фотограф. Не смерть, а его довольно заурядная, но, в общем, счастливая жизнь.