Дело всей России - Михаил Харлампиевич Кочнев

нравственного и морального лицемерия, лжи, злословия, звериного стяжательства, прикрываемого механически усвоенными внешними приличиями, представлялось столь же естественным, как процесс дыхания, принятия пищи, как сама жизнь...

Из высоких дверей, ведущих во внутренние покои дворца, вышел царь. Он казался мрачным.

Аннета шепнула графине Лаваль:

— Что с нашим государем? Нынче и следа не осталось от его прежнего очарования. Или я не права?

— Ты права, государь со дня своего возвращения не в духе. Старая царица кого хочешь доведет своими бесконечными поучениями. Она решительно стоит против каждого проекта, приготовленного государем и его советниками...

Царь шел серединой смолкшего при его появлении зала и не обращал ни на кого внимания. Брови его с изломом посредине подергивались — верный признак сильного душевного волнения или еще более сильного неудовольствия. Он нынче даже изменил своей привычке появляться на балу в окружении особ прекрасного пола, так благотворно и целительно действовавших на его крайне мнительную и подозрительную душу.

Вскоре из тех же дверей, из которых вышел царь, появились князь Петр Михайлович Волконский, генерал-адъютант Коновницын, граф Нессельроде и холодно сверкающий серыми свинцовыми навыкате глазами великий князь Николай. Такой подбор нынешней немногочисленной свиты должен был ясно сказать всем присутствующим, и прежде всего послам и посланникам, что все внимание государя по-прежнему отдано делам международной политики и войску.

Первая женщина, которую заметил царь, была Аннет Ожаровская. Через минуту он подошел к ней и сказал несколько ласковых слов. Затем взял под руку австрийского посла Лебцельтерна, стал веселее, прошелся с ним, другой рукой, так же учтиво и вежливо, подхватил под локоть французского посла и сделал с ними, беседуя, несколько проходов по залу. Затем, вместе с послами, он подошел к графу Ожаровскому и заговорил с ним. Спросил о самочувствии, о здоровье, о том, сколько раз сегодня танцевал, кивнул начальнику Главного штаба князю Петру Волконскому, тот с военным министром послушно подошел к царю. И хотя разговор был непринужденным и малозначащим, несмотря на то что много шутили и смеялись, брови царя не переставали подергиваться — сильное неудовольствие или раздражение в душе царя не исчезло.

По ходу разговора австрийский посол нашел уместным сделать замечание как бы от имени своего императора:

— В Петербурге, к сожалению, ваше величество, до сих пор некоторые ваши подчиненные распространяют самые невыгодные и обидные для чести австрийской армии и нашего императора слухи о поведении австрийских войск и особенно австрийских офицеров во время последней войны. Такие слухи, несомненно, наносят чувствительный ущерб узам нашей братской дружбы. — Австрийский посол явно намекал на царицу Елизавету, которая никогда и ни от кого не скрывала своего презрения и к Францу Иосифу, и к его генералам.

Но Александр, или не поняв этого намека, или только приняв вид непонявшего, сказал:

— Прискорбно мне слышать такое, господин посол. Еще раз заверьте вашего государя и моего друга в самых лучших моих чувствах. Я знаю, есть такие болтуны... Я вам не раз говорил и могу это повторить: русские свиньи в армейских мундирах ничем не лучше немундирных свиней. Мне много раз приходилось краснеть за них перед просвещенными европейцами... — Он сглуха говорил так громко, что его слова слушал чуть ли не весь вал. — Свинство в крови у русского, — продолжал он. — Дворянское происхождение, просвещение русской свинье не в пользу и не впрок. Вот и мой друг детства граф Ожаровский подтвердит справедливость моих слов.

Он обратил взгляд на графа Ожаровского. Тот пришел в крайнее замешательство. В лице, в глазах императора он заметил нечто неискреннее, наигранной была и улыбка.

— Так что же, правду я сказал, граф? — уже не искал поддержки, а понуждал царь.

Ожаровский будто одеревенел. Он понимал, каких слов ждет от него царь, но понимал и другое — слов этих не мог сказать он даже под угрозой плахи.

Будто кровь вдруг остановилась в сердце Аннет — царь поставил ее мужа в безвыходное положение.

— Государь, я никогда так плохо не думал о русских и потому не могу подтвердить ваших слов, — сказал Ожаровский, чувствуя, как взмокли его лицо и спина. — Но вам, ваше величество, виднее, нежели мне, и потому я не могу быть призван в свидетели справедливости всего только что сказанного вами.

Аннет с гордостью смотрела на мужа, не унизившего себя и супругу раболепием.

Александр, должно быть, никак не ожидавший такого ответа от графа Ожаровского, которого он считал не только своим другом, но и единомышленником, был обескуражен и даже почувствовал себя оскорбленным перед дипломатами и подданными. Он никогда не испытывал затруднений в спорах с любыми златоустами, но на этот раз у него получилась заминка. Ее он преодолел не сразу. Коновницын и князь Петр Волконский не рады были тому, что попали в свидетели такого неприятного для царя разговора. Оба боялись: не обратился бы царь с тем же вопросом и к ним. Их мнение о русских не расходилось с мнением Ожаровского, но хватит ли у каждого из них человеческого достоинства и благородства, чтобы ответить царю так же, как ответил Ожаровский? Царь оказался достаточно мудр, чтобы сразу оценить всю опрометчивость своего поступка. Он не захотел подвергать свой престиж еще большему риску и свел все к шутке:

— Я не удивлен ответом графа Адама Ожаровского — ведь он зять Муравьевых-Апостолов. Кто в семействе Муравьевых-Апостолов хоть один раз побывал, из того долго не выветрится дух муравьевского противоречия. Упрямству и несговорчивости Муравьевых позавидовал бы сам князь Андрей Курбский. Муравьевы, особенно Муравьевы-Апостолы, кого хочешь обратят в свою веру.

Сказав эти слова с улыбкой, впрочем, довольно натянутой, царь хотел покинуть зал, но Аннет заговорила с ним по-французски:

— Ваше величество, ваше великодушие и умение ласково выслушать каждого своего подданного подвигнуло меня сказать вам несколько слов в вашу честь и в честь моего старинного дворянского рода Муравьевых-Апостолов, поскольку я родилась и выросла в семье Ивана Матвеевича Муравьева-Апостола... Государь, как я знаю из семейных преданий, из опыта моего отца и моих братьев, для Муравьевых-Апостолов самое высшее счастье — бескорыстная служба своему возлюбленному отечеству и государю. И никто, государь, не посмеет упрекнуть Муравьевых-Апостолов в том, что они нарушили свой семисотлетней давности патриотический завет. Простите, государь... И, очевидно, вы правы: и на самом деле Муравьевский дух противоречий заговорил во мне... Но это не умышленно, государь... Поверьте, ваше величество...

Александр повеселевшими глазами окинул окружающих:

— Ну, по