Нулевые - Роман Валерьевич Сенчин

в подвале, держат морковку, свеклу, редьку, на полках вдоль стен – банки с соленьями и вареньем, под лестницей трехведерный бак с капустой… Каждый раз, отправляя мужа в гараж, Татьяна Сергеевна просит подсчитать, сколько и каких осталось запасов.

Но чтоб были они будущей зимой, сегодня нужно напичкать землю семенами, рассадой. По дороге сюда, на автобусной остановке, Татьяна Сергеевна с Ирой купили у старушки три десятка корешков капусты за сорок рублей и уже рассадили их в низинке у забора, где земля, кажется, держит влагу дольше, чем на остальном участке. Для капусты подходящее место… Еще бы полить сейчас как следует не мешало. Вот Юра приедет, закачает воду…

Татьяна Сергеевна сидит на корточках перед грядкой, дышит ароматным, до головокружения сытным запахом ожившей, отдохнувшей земли, бросает в нее семена. Сидит спиной к пепелищу, которое еще осенью было уютным домиком в две комнаты, с крошечной верандой (на ней они любили по вечерам, не торопясь, подолгу пить чай с печеньем, любоваться сделанным за день). А теперь вот куча углей, какие-то оплавленные железки, а из них, как в кинохронике о войне, поднимается уцелевшая печная труба…

Нет, не надо жалеть, вспоминать. Достаточно погоревала, поплакала. Что ж, это жизнь, в жизни бывает куда страшнее.

В одну бороздку редиска, в другую морковка. Засеяв бороздок десять, Татьяна Сергеевна осторожно сглаживает их бортики, засыпая семена тонким слоем земли, вдобавок слегка прихлопывает ладонью.

Ноги то и дело затекают, приходится подниматься, стоять с минуту, морщась от щиплющей боли в суставах. Но грядка тянет к себе, и Татьяна Сергеевна снова садится, берет щепотью семена то из одной баночки, то из другой.

В детстве она один только раз побывала в деревне – родители взяли на похороны бабушки, отцовой матери. Утром туда на автобусе, за семьдесят километров, а к ночи вернулись… Ее родители, оказавшись в городе четырнадцатилетними, после окончания семилетки, получив сначала фабрично-заводское, а потом, после войны, и высшее образование, устроившись здесь, получив квартиру, на родине особенно бывать не стремились. Выросли и отец и мать в соседних деревнях, знали друг друга чуть ли не с детства, но Татьяна Сергеевна не помнит случая, чтоб они разговаривали о прошлом, о том прошлом, что было до их приезда в город.

Как многие бывшие деревенские, они, кажется, вытравили из себя это прошлое, перечеркнули, забыли о нем крепко-накрепко; даже во время застолья пели только городские песни; отец обожал галстуки и шляпы, мать – зонтики, завивки, туфельки на высоком и тоненьком каблуке.

И в детстве Татьяна Сергеевна не тяготилась отсутствием рядом бабушки, да и не могла тяготиться, потому что просто не знала, что она должна быть; их город был молодой, ставший настоящим городом в тридцатые годы при построенных тогда же заводах и фабриках, и пожилые люди в конце пятидесятых встречались нечасто. Не могло ее тянуть и к земле – родители всячески ограждали ее от знакомства с такого рода работой; даже когда распределяли девочек для трудовой практики в школе, настоятельно советовали записаться в группу швей, а не озеленительниц…

Та однодневная поездка в деревню помнилась Татьяне Сергеевне смутно, ей было лет восемь. Но ощущение осталось чего-то темного, тревожного, пугающего. Чего-то старого и нечистого. Да и похороны вряд ли располагают ребенка к иному.

Еще не так уж давно от передач вроде «Сельского часа» и «Нашего сада» появлялись у Татьяны Сергеевны зевота и скука, а вести с полей в программе «Время» она воспринимала как неизбежность советской идеологии. Досаду, а то и негодование вызывали гнилые овощи в магазинах и дорогие на базаре; Татьяна Сергеевна не стеснялась бормотнуть, увидев ценник на огурцах «3 рубля кг»: «У-у, спекулянты!» Но настала пора, прижало, и вот она сама, даже получая удовольствие, стала возиться с навозом, с марта ухаживать за помидорной рассадой на подоконниках; в зимние вечера сортировала семена редиски, отбраковывая мелкие и сморщенные; поняла, каким трудом достаются эти овощи, сколько пота надо пролить, чтоб картошка не зачахла, задавленная сорняками…

– Готова первая грядка! – улыбаясь и одновременно морщась от рези в ногах, объявила Татьяна Сергеевна. – Передохнем?

– Давайте. – Ира воткнула лопату, потянулась, выгнула спину. – Ой, все тело ломит!.. Приятно так.

– Да-а, разленились мы за зиму…

Медленно, никуда сейчас не спеша, направились к беседке в углу участка. Там сложены сумки, пакеты. Во времянке располагаться пока невозможно – беспорядок в ней многолетний; с тех пор как построили домик, складывали туда, как в сарай, всякий хлам. Неделю надо потратить, чтобы хоть относительно жилой вид придать… Да и обуглилась она сильно, аж стекла в оконцах полопались. Каким-то чудом не вспыхнула.

А беседку и окружающие ее метров десять пожар пощадил. Как свежие сугробы, белеют осыпанные цветами вишни, за беседкой – черемуха, первая посадка на участке, из хиленького прутика ставшая настоящим деревом; вокруг беседки – полукругом гряда с викторией, тоже зацветшей.

– Дай бог, чтоб у отца там все нормально получилось, – вздохнула Татьяна Сергеевна, открывая пластиковую бутылку с облепиховым морсом. – Привезли бы уж картошку… посадили бы… Все на душе спокойней.

Дочь не отозвалась, глядела, как Павлик старается выдернуть из земли лопату. А Татьяна Сергеевна безотчетно продолжала вслух делиться заботами:

– С насосом еще как тоже… Там ведь в нем резиновые, эти… как их?.. Клапаны. Они ведь тоже, наверно, сгорели. А без воды нам никак. – Сделала глоток еще не потерявшего холодильничную прохладу морса. – Вот и ягоды скоро начнутся. До жимолости меньше двух месяцев, потом клубника… А с машиной, отец говорит, серьезно… – Но вспомнила о недавних рыданиях Ирины, испугалась, с показной бодростью, повысив голос, добавила: – Ну, ничего-о! Прорвемся… На, Ириш, освежись.

Та приняла бутылку, отпила, позвала сына.

Когда он прибежал, протянула руку к его голове, желая, наверно, погладить, похвалить за помощь, и тут же отдернула:

– Ой! Волосы-то раскаленные, прямо трещат! Надо шапочку…

– В пакете вон том, – торопливо подсказала Татьяна Сергеевна, – на котором «Золотая Ява» написано.

– Не хочу шапку! – заявил Павлик.

– Да как не хочешь, солнце голову напечет, болеть будет…

– Ну и что? Не хочу!

– Павел, ну-ка не спорь, пожалуйста! – Голос Ирины стал терять мягкость. – Схлопочешь солнечный удар, и это на всю жизнь может…

– Ну и что? А я – не хочу.

Ира нашла в пакете бейсболку.

– Смотри, это же твоя любимая. С зайчатами! Давай наденем.

– Не хочу с зайчатами… Я так хочу! – Он побежал к лопате.

– Вернись сейчас же! – тонко крикнула, почти взвизгнула Ирина, и лицо в момент стало темным, морщинистым. – Получишь удар, возись с тобой!.. Павел, я кому говорю!

Не обращая внимания, он