Жизнь Толстого - Ромен Роллан

Член самого деспотического дагомейского народа может быть вполне свободен, хотя и может подвергнуться жестоким насилиям… Член же конституционного государства всегда раб, потому что, воображая, что он участвовал или может участвовать в своем правительстве, он признает законность всякого совершаемого над ним насилия… В последнее же время легкомысленные люди русского общества стараются привести русский народ и к тому конституционному рабству, в котором находятся европейские народы!»[218]

Толстой не просто неприязненно относится к либерализму – он презирает либералов. В отношении к социализму у него преобладает, вернее, преобладала бы ненависть, если бы Толстой вообще не запрещал себе ненавидеть. Социализм он ненавидит вдвойне, так как, по его мнению, в нем сочетаются два вида лжи: ложь свободы и ложь науки. Для Толстого достаточно уже того, что социализм считает своей основой какую-то там экономическую науку, незыблемые законы которой управляют мировым прогрессом!

Толстой очень строг к науке. У него есть страницы, исполненные уничтожающей иронии по поводу этого «современного суеверия»: «Проповедники этого учения усиленно стараются… отвлекать людей от самых существенных, религиозных вопросов, направляя их внимание на разные пустяки, как происхождение видов, исследование состава звезд, свойств радия, теории чисел, допотопных животных и тому подобных ненужных глупостей, приписывая им такую же важность, какую прежние жрецы приписывали бессеменному зачатию, двум естествам и т. п.». Он издевается: «Люди эти, так же как и церковники, уверяют себя и других, что они спасают человечество, и так же верят в свою непогрешимость, так же никогда не согласны между собой и распадаются на бесчисленные толки, и так же, как церкви в свое время, составляют в наше время главную причину невежества, грубости, развращения человечества и потому замедления освобождения человечества от того зла, от которого оно страдает… они отвергли то, что одно соединяло и может соединить воедино человечество: его религиозное сознание».[219]

Еще больше тревожился и негодовал Толстой, видя это опасное орудие нового фанатизма в руках людей, претендующих на то, что они призваны возродить человечество. Всякий революционер, прибегающий к насилию, вызывает огорчение Толстого. А революционер-интеллигент и теоретик приводит его просто в ужас: это, по Толстому, убийца-педант, с душой холодной и высокомерной, которому дороги не люди, а идеи.[220]

К тому же идеи эти – низшего порядка: «Социализм имеет целью удовлетворение самой низменной стороны человеческой природы – ее материального благосостояния. И даже этого он никак не может достигнуть теми средствами, которые он предлагает».[221]

В социализме собственно и нет любви. В нем есть только ненависть к угнетателям и «черная зависть к сытой и сладкой жизни… какая-то болезненная жажда богатств, напоминающая жажду мух, слетающихся к кучке блевотины».[222] Согласно с этим взглядом, когда социализм победит, мир будет выглядеть ужасно: европейская орда ринется на слабые и дикие народы с удвоенной силой и поработит их, дабы исконные пролетарии Европы могли, подобно римлянам, развращаться праздной роскошью.[223] Счастье еще, что лучшие силы социализма расходуются впустую на произнесение речей, как мы это видим на примере Жореса.

«Какой удивительный оратор! В его речах есть все – и нет ничего… Социализм немножко похож на наше русское православие: вы преследуете его, загоняете в последнее убежище, думаете, что схватите его, а он вдруг оборачивается и говорит вам: «Да нет! Я совсем не то, что вы думаете, я другое». И ускользает у вас между пальцев… Терпение! Предоставим времени действовать. С социалистическими теориями произойдет то же, что с женскими модами, которые очень скоро переходят из гостиной в прихожую».[224]

Но Толстой воюет с либералами и социалистами вовсе не для того, чтобы развязать руки самодержавию; наоборот, он считает, что схватка между старым и новым миром только тогда развернется, когда ряды борцов будут очищены от опасных и неустойчивых элементов. Потому что и он, Толстой, тоже верит в революцию. Но его революция совсем другого толка, чем революция революционеров, это революция в понимании религиозного мистика средних веков, который ждет со дня на день наступления царства святого духа:

«Думаю, что теперь, именно теперь, начал совершаться тот великий переворот, который готовился почти 2000 лет во всем христианском мире, переворот, состоящий в замене извращенного христианства и основанной на нем власти одних людей и рабстве других – истинным христианством и основанным на нем признанием равенства всех людей и истинной, свойственной разумным существам свободой всех людей».[225]

И какой же час выбирает этот пророк и ясновидящий, чтобы возвестить новую эру счастья и любви? Самый темный для России час, час позора и бедствий. Такова великая власть животворящей веры! Вкруг нее – все свет, даже ночь. Толстой видит в самой смерти знаки обновления – и в бедствиях войны в Манчжурии, и в поражении царской армии, и в ужасах анархии, и в кровавой борьбе классов. Его логика мечтателя делает из победы Японии неожиданный вывод, что Россия должна вообще отказаться от войн, ибо нехристианские народы всегда возьмут верх над народами христианскими, которые «живут в фазе рабского подчинения». Значит ли это, что Толстой призывает свой народ отказаться от высокой миссии? Нет, напротив, он гордится своим народом. Россия должна отвергнуть войны, потому что она должна совершить «великую революцию».

Так евангелист из Ясной Поляны, противник насилия, сам того не зная, предсказал коммунистическую революцию:[226]

«Я и думаю, что революция 1905 года, имеющая целью освобождение людей от насилия, должна начаться и начинается уже теперь именно в России».

Почему же русские должны сыграть роль избранного народа? Потому, что, по Толстому, революция должна прежде всего исправить «великий грех» – монополизацию земли к выгоде нескольких тысяч богачей, рабство миллионов людей, самое жестокое рабство.[227] И еще потому, что ни один народ не сознает этой несправедливости так остро, как русский народ.[228]

Но прежде всего потому, что русский народ больше, чем какой-либо другой, проникнут духом истинного христианства, а грядущая революция должна во имя божие осуществить на земле закон единения и любви. И закон этот не может исполниться, не опираясь на закон непротивления злу. А непротивление злу всегда было чертой, внутренне присущей русскому народу.[229]

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});