Жизнь коротка - Гордон Диксон

Звучит проникновенный голос Артура. Он еще не стал решающим фактором, но его значение будет расти. Артур — само Представление; тембр и интонации контролируют тончайшую сеть зрительских мыслей и чувств. Даже если зритель не обращает особого внимания на слова, его нервная система настраивается на восприятие малейших изменений окраски. Все, разумеется, продумано заранее. Здесь нет места импровизации.

Наступает очередь Эдди-бутафорщика. Когда машина вкатывается на Площадь и останавливается (толпа изливает восторг, неистовствуют фотографы), Эдди нажимает на кнопку, и корпус «Континенталя» меняет оттенок. Нельзя сказать, что цвет резко изменился, — это было бы слишком очевидно, слишком грубо. Изменяется коэффициент отражения/преломления, и свет, падающий на поверхность машины, поляризуется. Электрически возбужденные жидкие кристаллы под обшивкой автомобиля переориентируются таким образом, что отражается свет только низкочастотной части видимого спектра. Изменение в цвете вызывает перемену в настроении. Изменив тон от прозрачно-небесно-голубого до закатно-сумеречного, Эдди изменил настроение зрителей — от приподнятого и выжидающего до полного накала обнаженных нервов.

Крыша автомобиля откатывается назад. Приборы регистрируют резкий скачок во внимании. Превосходно — как планировалось. Теперь показания быстро растут. Интенсивность восприятия закручивается в вихрь, в циклон вовлеченности и эмпатии.

Подсознательно они уже готовы к тому, что должно произойти.

III. Кульминация

Семь часов. Показатель эмоциональности взмыл вверх, словно истребитель перед входом в пике. Считывающий компьютер восторженно изрыгал символы на люминесцентный экран; монитор показывал людские толпы, рабски плененные чарующей личностью Уэстлейка, — все мысли настроены на единую ноту. Не лица, а миражи, фокусы воздуха, раскаленного над жаровней пустыни. Наши камеры выхватывают их под сотней заранее вычисленных углов и ракурсов, дают общими и крупными планами, в движении и статике, изнутри и снаружи, как форму и как содержание. Передается великая драма; назревают великие и ужасные чувства. Мы создаем волны, которые с нарастающей силой формируются из моря сырых эмоций.

Сенатор и его супруга встают в машине. «Улыбайтесь!» — командую я, и они улыбаются. Улыбаются искренне, улыбаются честно, улыбаются любвеобильно, с видом очень, очень уверенных в себе людей. Просто они думают о другом. Актеры до мозга костей. До того мозга, что у них остался.

Толпа — океан, калейдоскоп лиц, рев восторга и обожания. Все идет по плану.

Башни Финикса — высокие, омраченные тенями. (На голографических экранах: оскаленные клыки лунных утесов, иглы в завороженные глаза.) Башни — гнездо, насест для хищной птицы. Финикс, пожирающий себя в смерче рождения. Финикс — вечно молодой. Финикс — осквернитель могил и обидчик сирот.

Я шепчу в микрофон, и в неистовом сплетении звука и цвета начинается парад. Автомобиль сенатора — лоснящийся бык, окруженный роем надоедливых крупных шершней — полицейских машин — и мелких мух — мотоциклистов. Толпа томится по быку. Во ртах — застоялый вкус крови. Перед глазами — древнее зрелище бойни, цирк Рима. Они голодны, и мы знаем, что им надо.

В меркнущем свете солнца сенатор с супругой смотрятся отлично, именно так, как нужно. Камера ловит уверенную, сдержанную улыбку. Наплыв: спокойные, холеные пальцы. Узду будут держать крепко. Ваша судьба в надежных руках. Великий Отец. Его облик в двух измерениях рисуется глубже и четче, чем лица зрителей — в трех. Они страждут. Они хотят его.

Хотят безумно.

Даю вид сверху: кортеж движется по идеальной прямой. Это наглядно демонстрирует камера на электровертолете. Она молча следит за плебеями и принцем. Во главе колонны доблестно и величаво движется синий лимузин, словно стальной наконечник стрелы. На флангах — рыцари, серебряные мотоциклисты. За «Континенталем» — четыре полицейские машины бок о бок, фалангой, а затем вереница черных лимузинов поменьше — гарцующие кони сановников настоящих и будущих. Они неотличимы друг от друга и сливаются в темный фон. Фон, не более того, для гордой седой головы сенатора. Все внимание — на него. За лимузинами — еще мотоциклисты; этих и вовсе уже почти не замечают. Позже они сыграют свою роль.

Артур говорит неторопливо, голос спокоен, безмятежен. Он знает свой текст, его неразрывную связь со сценарием. Артур промаха не допустит. Артур аккуратен.

Входит Эдди-бутафорщик и подмигивает мне.

— Все, конец, — шутит он. Эдди — отличный парень, любитель розыгрышей. Обожает иронию и юмор. — Я проверил аппаратуру пять раз.

Эдди не просто рубаха-парень — он тоже аккуратен.

— Для взрыва заряда необходимо замкнуть по отдельности три пары независимых контактов, — с улыбкой сообщает Эдди, откидывая волосы с дождливо-серых глаз. — Первые две — на станции в Нью-Йорке и на Би-би-си-2 в Лондоне. Там уже все готово. Остановка за нами.

Я смотрю на фигуру, заполняющую экран монитора. Сенатор приветливо машет рукой.

— Когда ты отведешь колпачок кнопки «Пуск», на пультах в Лондоне и в Нью-Йорке зажгутся зеленые лампочки. Там, у них, будет пятнадцать секунд, если потребуется дать задний ход. Потом компьютеры взведут взрывное устройство и отключат те пульты. Мы будем предоставлены сами себе.

— И можно нажимать на кнопку, — рассеянно заканчиваю я.

— Ага, — подтверждает Эдди. Он ухмыляется.

Отличный человек, отличный инженер. Отличная работа.

Приборы сыплют цифрами показателей. Мы достигли критической точки. Коэффициент эмоциональности застыл далеко наверху; он может пойти в обе стороны, но обязательно с выделением энергии. Голос Артура постепенно из мягкого баса переходит на резкий баритон. Действие на зрителей тщательно рассчитано, нервное напряжение вкрадывается в их души, сердца застывают. Изображения Артура на экране нет, но образ присутствует, незримо парит, подобно зловещему черному ворону. Таким голосом возвещают дурные известия — глас эпохи, четкий и траурный.

Эдди, закончив свою работу, блаженствует в кресле по ту сторону стеклянной перегородки. В стекле ухмыляется его отражение. На какую-то секунду у меня создается впечатление, что я не могу отличить отражение от человека. Наконец мне становится ясно, что это несущественно, главное — кого я принимаю за Эдди.

Я начинаю потеть. Эмоции — это, конечно, прекрасно, но они снижают эффективность; когда нервы сжаты в тугой комок, хорошей работы не жди. Мои ладони увлажняются. На мониторе все спокойно; сцена на экране тиха, чистая гладь воды, несмотря на бурлящее напряжение, на зарождающуюся мощь цунами. И меня увлекает его поток; не пловцы ли мы все, тонущие в созданном нами море?

Времени на философствования нет. События развиваются по нарастающей.

Камеры с разных углов дают Уэстлейка крупным планом. Крутой бледный лоб высится над серо-стальными глазами. Густые брови словно маленькие рога. Тонкая линия рта с затаенными морщинками смеха в уголках. Упрямый подбородок, прорезанный ровно пополам. Сильное, благородное, мужественное лицо.

Голос Артура:

— …кортеж прошел полпути. Сенатор спокоен и уверен. Миссис Уэстлейк с явным удовольствием отвечает на приветствия публики; она улыбается и машет рукой, словно встреча предназначена ей. Марсия Уэстлейк не новичок. Она прошла с мужем шесть избирательных кампаний, от первых выборов на пост мэра, через борьбу за пост губернатора Филиппин до нынешней президентской дуэли. Говорят, что она — его «секретное оружие»…

Банальности сплетаются в гудящий фон. Приборы в апоплексических припадках выплевывают значки и цифры. Хаос индексов, вероятностей, прогнозов, немедленных и экстраполированных реакций. Компьютеры пяти крупнейших городов этого часового пояса изливают свои данные, а непрерывная череда текущих показаний выстраивает их в многозначительную голограмму. Лазерным лучом разрезает их хаос.

Я произношу это вслух, и Эдди смеется. Эдди — отличный парень. Но я не могу посмеяться вместе с ним. Экран вывода данных зло щерится, и я мрачно следую его рекомендациям. Сперва команда Артуру снизить тембр голоса. Потом распоряжение операторской группе давать больше драматических общих планов — общие планы нагнетают тревогу. (Зрители тоже знают правила.) А потом всерьез принимаюсь изучать показатели эмоциональности. Выбор момента зависит от меня. У сенатора остается меньше мили пути; его выход должен произойти в течение ближайших двух-трех минут, когда страсти накалены до предела, когда напряжение переходит в лихорадочный трепет. Черные крылья закрывают мифическое солнце, торжествуют дурные знамения.

Передо мной пульт. Колпачок откинут, предупредительные огни — как немигающие зеленые глаза змеи. Еще четыреста ярдов по бетонному коридору…