Изумленный капитан - Леонтий Раковский

Алена, чувствуя на себе его взгляд, обернулась.

Их глаза встретились.

Оба улыбнулись.

– Андрюша страсть как хозяйство любит! – первая нарушила тягостное молчание Алена.

И сразу остановилась. Она, очевидно, все время прислушивалась к голосам, доносившимся со двора, и теперь как бы приглашала Возницына последовать ее примеру.

Возницын тоже стал слушать.

Какой-то осипший мужской голос говорил:

– Выдал я дворовым людям ржи пополам с ячменем две четверти два четверика да свиньям и птице овса пополам с ячменем четыре четверика…

– А сколько всего-то у тебя семенной ржи осталось? – хозяйственно спросил Андрюша.

Возницын не стал дальше слушать: такой разговор не сулил ничего интересного. Он сказал, улыбаясь:

– Андрюша и у нас, в Морской академии, все годы каптенармусом был – он это дело любит!

Алена живо поддержала:

– Да, да – он хозяйство любит. Два дни как дома, а уже вчера сам над сенцами фронтошпиц (она с трудом выговорила последнее слово) правил, сегодня в саду капался…

– Сад, поди, разросся? – спросил Возницын, подвигаясь к окну.

Алена чуть подалась в сторону, давая место у маленького окна Возницыну.

– Андрюша считал – у нас садовых яблоней двадцать три никак, лесных – осьмнадцать, слив больше ста, да вишенник…

– А помните, как мы все побежим в малинник, а потом вас оставим одну, а сами с Андрюшей спрячемся?

– Нет, я помню только, как вы меня через канаву переносили. От грозы убегали. Андрюша побежал вперед, а я осталась. Если б не вы – уж не знаю, что было бы. Да что вы, Саша, не кушаете ничего? Съешьте груздочков! Или, может быть, меду хотите? – оживленно сказала Алена, подсаживаясь к столу.

– Спасибо, Алёнушка, я сыт. Пойдемте лучше сад посмотрим! Этакой вечер – жалко в горнице сидеть!

– И то правда…

Она тряхнула рыжей косой и пошла вперед, слегка переваливаясь с ноги на ногу, как уточка.

В сенях мимо них прошмыгнула какая-то женщина в черном монашеском одеянии.

Возницын не удивился и не стал расспрашивать у Алены. Он помнил: усадьба Дашковых и раньше была приютом для разных богомольных старух и каких-то безместных монахинь.

Они вышли через задние сени в сад.

На верхушках лип горели последние солнечные лучи.

Снизу, из разлужья, тонкой пеленой подымался туман.

– А Мокий не будет мокрым: роса уже есть. Значит, лето будет сухое! – сказала Алена, поглядывая на свои голубые сафьяновые сапожки.

– Не пойдем далеко – уже сыро! Посидим здесь! – предложил Возницын, подходя к скамейке, стоявшей у самой дорожки под липою.

Они сели.

Где-то в ближайшей рощице, в которую упирался дашковский сад, гулко закуковала кукушка.

– Загадайте, сколько лет осталось жить! – пошутил Возницын.

– Я уже давеча загадывала, – усмехнулась Алена. – Что-то много накуковала! Теперь ваш черед гадать. Загадайте вы!

III

Возницын открыл глаза.

Сквозь неплотную, в широких щелях, стену сеновала виднелась озаренная солнцем яркая зелень кустов.

В кустах пели птицы.

Под крышей, над самой головой Возницына чивиликали ласточки.

Было приятно проснуться не на жесткой постели в пропахшей глиной мазанке, а на мягком, хотя и прошлогоднем, но еще не потерявшем окончательно своего запаха сене.

Было приятно знать, что не надо торопиться вставать, что впереди тебя не ждет ни опостылевшая душная канцелярия, ни фрунт.

Было приятно чувствовать себя молодым и здоровым…

Возницын с удовольствием потянулся и глянул, спит ли Андрюша – их постели лежали рядом.

Андрюши на месте не было.

– Должно быть, уже поздно, – подумал Возницын.

Но вставать так не хотелось! Решил еще немного полежать, понежиться.

Вчера он засиделся у Дашковых – его не пустили ночью итти домой.

– Близко-то близко, да мало ли какие воровские люди по дорогам бродят! Ночуйте! – настаивала Ирина Леонтьевна.

Возницын особенно и не отказывался: чего ради было торопиться в пустые Никольские горницы?

После ужина все еще долго сидели на крыльце – говорили об Астрахани, о походе.

Возницын и Андрюша рассказывали об астраханских ветрах, об ишаках и верблюдах, о татарках, которые ходят в штанах ровно мужчины, о плосколицых калмыках, которые пьют чай с солью и маслам.

– Да полно тебе, Андрюша, врать-то! Кто же в чай кладет масло? – хохотала Ирина Леонтьевна, и ее поддерживали хором приживалки, вылезшие изо всех углов послушать рассказы про Хвалынское море, про низовый поход.

Рассказывали об индийцах, которые ежедневно жуют ивовые прутья, чтобы иметь белые зубы.

– Я думала, у одних облизьян да у мавров только белые зубы, – удивилась толсторожая с желтыми зубами Настасья Филатовна Шестакова, жена управителя соседнего села, часто навещавшая Дашковых.

И наконец Андрюша рассказывал о низовом походе. Возницын сидел, не слушая, что говорит Андрюша. Он смотрел на низкие родные звезды – вон млечная, моисеева дорога, а вон – ковш! Он лежит так же, как, бывало, в детстве – повернувшись ручкой в ту же самую сторону.

Возницын слушал, как где-то в разлужьи кричал коростель, как из сада, из прудов доносился немолчный лягушечий стон. Все, все – как когда-то в детстве! Ничего не изменилось. И ему казалось, что вообще он никуда не выезжал из этих своих мест, что не прошло тринадцати лет с тех пор, как пьяный шурин, Иван Акимович Синявин, увозил его, заплаканного, в неведомый и далекий Питербурх…

Наискосок от Возницына, на нижней ступеньке крыльца, сидела Алёна. Она старательно укрывала летником ноги – немилосердно кусали комары – и, наклонив голову набок, внимательно слушала рассказы брата, сидевшего рядом с Возницыным.

Она смотрела на него снизу вверх, и каждый раз ее взгляд задерживался на Возницыне.

Возницын глядел на нее, розовощекую, быстро заливавшуюся от стыда или гнева до самой шеи румянцем, с желтыми крапинками веснушек на полных руках и толстой косой. И эта рыжая Аленка, из семилетней маленькой девочки превратившаяся в крепкую девушку, казалось всегда была такой же.

И сейчас, как вчера, думая об Аленке, Возницын вспомнил Софью. Восемь месяцев прошло с тех пор, как они расстались в Астрахани. Тогда Софья обнадежила его, что князь Меншиков обещал капитану Мишукову обязательно вытребовать его весной в Питербурх.

Возницын боялся сейчас одного – как бы Софья не проехала через Москву, не увидевшись с ним.

Расставаясь в Астрахани, Возницын не надеялся, что весной получит отпуск. А теперь дела складывались у него как будто довольно удачно.

В последнее время в Питербурхе упорно поговаривали о том, что многих дворян возьмут из флота в кавалергарды (флот осточертел Возницину донельзя). А там, может быть, как-либо удастся улизнуть из армии совсем и зажить спокойно в Никольском своей семьей.

– Нет, надо вставать! Надо ехать в Москву! Авось Софья написала что-либо!

(Они условились, что Софья, проезжая через Москву, зайдет – на всякий случай – в московский дом Возницыных).

Возницын вскочил и стал одеваться.

Когда Возницын вышел на двор, он встретил Андрюшу.

– Что ты так рано поднялся? Спал бы еще! – сказал Андрюша.

– А ты давно на ногах? – спросил Возницын.

– Мое дело хозяйское. Я встаю с солнцем. За всем присмотреть надо – распустился народ без мужской руки. Маменька хоть и управляется, да все-таки – женщина! Ну, коли встал, так пойдем на речку купаться да и завтракать! Девка! Подай полотенце! – крикнул он, подходя к дому.

Из дома слышались какой-то крик, брань.

– Поставили тебя, подлую, стеречь грядки, так стереги, а не спи! – отчитывала кого-то Ирина Леонтьевна.

Послышались какие-то шлепки, и с крыльца на двор кубарем скатилась всклокоченная девчонка лет шести. Она больно шлепнулась оземь, залилась было в плаче, но, взглянув на стоявшего у крыльца помещика, разом притихла и быстро засеменила к огороду, почесывая поротую спину.

Андрюша недовольно покосился на нее.

– Вот так-то маменька умеет, а приказчик крадет, сколько влезет! – буркнул Андрюша, нетерпеливо поглядывая на дверь.

В это время с полотенцем в руках выбежала миловидная дворовая девушка. Лицо ее было заплакано. Она, стыдливо закрываясь рукавом, взглянула мельком на барина и его гостя и робко подала полотенце.

Андрюша рванул полотенце из ее рук и пошел к саду.

Проходя мимо дома, Возницын в раскрытое окно увидел за столом сытую, курносую Настасью Филатовну. Она говорила кому-то: