Терра - Дария Андреевна Беляева

Ну и, тем более, летучих мышей. Вы правда умеете летать?

Мэрвин как-то кривовато улыбнулся, а затем сказал:

– Мы летаем во сне.

Он не очень охотно говорил о своем происхождении, зато вдруг выдал мне страшную тайну:

– Так-то моя мама проститутка.

Он сказал об этом нарочито спокойно, беспечно. Спросил:

– А твоя?

– Она утонула. Когда жила с отцом, то не работала, а до того училась только. Но она всегда хорошо рисовала.

– Училась на художницу?

– Нет, на электрика вроде. В ПТУ каком-то. Это школа для рабочих типа.

Я понял, что совершенно не могу представить маму в университетской аудитории, что при всем желании не могу выдумать ей последующего безалкогольного будущего. А ведь она могла быть жива. Остался бы я тогда в Снежногорске или нет?

– А твоя мамка? – спросил я. – Она училась?

– Да, вроде на преподавателя немецкого.

– А зачем тогда ебется с мужиками за деньги? Работать не хочет?

Я растянулся на траве, она была колючей, какой-то неживой. Надо мной был грязный бетон моста, угрожающий, грохочущий.

– Ну ты идиот, – сказал Мэрвин.

– Сам ты.

Я ждал, что Мэрвин мне еще что-нибудь скажет, но он молчал с таким загадочным видом, словно знал какую-то страшную тайну.

– Нет, ну правда?

– Не скажу.

– А чего?

– Ну, того. Ты еще не заслужил мое доверие.

– Это потому, что я русский?

– Да, я боюсь, что ты используешь эти сведения, чтобы захватить часть Польши.

Мэрвин все время перебирал свои кулончики, старался, безуспешно конечно, распутать их, и наконец я спросил:

– Да на хрена они тебе? Ну то есть педиковато ж выглядит.

– Ты педиковато выглядишь.

– Вот уж неправда.

Я взял еще один камушек, швырнул на дорогу, а Мэрвин, помолчав, сказал:

– Это все про удачу. Ты веришь в удачу? А в судьбу?

Его обычный игривый тон вдруг стал торжественным, каким-то официальным, а выпрямился он так, словно кто-то треснул его хорошенько линейкой.

– Блин, ну ты чего?

Я даже расстроился, все ж отлично шло, кому нужно быть серьезным?

– Нет, ты послушай, – сказал Мэрвин. Он с нажимом провел ногтем по шраму в виде цифры девять. – Мать какое-то время увлекалась астрологией. Она вообще-то страстная натура, ей много чего нравится, быстро загорается – быстро остывает. А мне в душу запало. Вообще не только астрология меня прет, я и на картах гадать умею.

– Типа экстрасенс?

– Не-а. Это знание. Просто наука слишком примитивна, чтобы понять судьбу и удачу. Почему нам везет, почему нам не везет, и зачем это нужно. Понял?

– Нихуя не понял, если честно.

Курили мы одну за одной, до легкости и кружения в голове. Я смотрел вниз, туда, где как река двигался поток машин, и думал, что скатиться вниз, пока мы дрались, было даже слишком легко. От этой идеи у меня сердце пело, честно. Я ликовал, потому что я выжил, мне было искренне хорошо от того, что были совсем другие варианты.

Мэрвин продолжал:

– Короче, может, это магнитные поля или еще что, но как иначе объяснить, что звезды влияют на нашу жизнь? Что в удачный день у тебя все получается, потому что все части механизма сошлись правильно. Я думаю, что там – гигантские небесные машины. Что звезды вроде шестеренок. Понимаешь меня?

– Ты шизофреник, вот это да. Но это прикольно, я никогда не видел шизофреников. А голоса ты слышишь?

– Нет!

– Мужские или женские?

Мэрвин засмеялся.

– А я знаю эту уловку, когда маму забирали в наркологическую клинику, ее тоже так спрашивали.

– Для нарколожки это странно. Небось твоя мама произвела на них впечатление.

– Это уж точно. Она на всех производит. Но ты не слушаешь.

– Да слушаю, слушаю.

Глаза у Мэрвина сверкали. Я не думал, что он правда чокнутый, не-а, люди верят во множество странных вещей, в конце-то концов. Я знал, например, что, когда хоронят человека, нельзя, чтобы что-нибудь упало в гроб, а то в следующем году в могилу еще кто-нибудь ляжет. Тупорыло вроде как, а что-то скребется, говорит: правда, Боря, правда умрет человек оттого, что ты к косточкам дяди Коли брелок с фонариком уронил, зря ты туда светил, зря ты туда смотрел, оттого и мамка твоя умерла, что ты брелочек уронил.

– Ну, я не говорю, – продолжал Мэрвин, – что это прям настоящие машины. Скорее какой-то аналог. Не технология, но что-то очень точное.

Я не считал его сумасшедшим, а ведь он с неизбежностью чокнется, как все, кто летает, пусть даже во сне. Так папашка говорил – они все ездят крышей.

Мэрвин вертел в руках позолоченный знак Скорпиона.

– Я родился, и все для меня уже определено. У меня большая роль. Только идиоты думают, что судьбу можно изменить, и только придурки думают, что поделать вообще ничего нельзя. Нужно понять, для чего ты рожден в этот мир, и тогда ты оседлаешь свою волну. Свою Колесницу.

Слово «колесница» Мэрвин сказал неожиданно легко и быстро, на русском и почти без акцента – это меня очень впечатлило, почти мистическая правильность этого слова в его устах.

– Какую, блин, колесницу, когда это вообще случилось, что мы заговорили о колесницах?

– Это карта Таро такая. Для бешеной гонки, для успеха.

Тут я уже окончательно перестал понимать, что он несет.

– Нет, Боря, ну не отвлекайся.

– Я не отвлекаюсь.

– Ты выглядишь так, как будто не веришь.

– И не верю. Слушай, ну я тоже думаю, что судьба есть. Ну, раз без тебя определено, где тебе родиться, то логично, что без тебя определено, и где ты умрешь. Но ты уж как-то слишком самонадеянно говоришь, кого-то там оседлать, то да се. Если это можно оседлать, то оно и не судьба вовсе.

– Я тебе говорю о тайном знании. О способах повлиять на удачу, на судьбу. Надо все делать в нужное время, в нужном месте, и тогда у тебя будет получаться.

Ну, если судить по старым скейтерским джинсам и корке, которая осталась от надписи Diesel на толстовке, у Мэрвина пока получилось оседлать только любимого конька, не удачу какую-нибудь, не судьбу.

– Ну вот ты понимаешь, мир – это театр.

– И люди в нем – актеры.

– А Бог в нем – Шекспир.

– Матенька говорит, что Бог ушел отдохнуть и здесь его нет.

– Ну, мне никто ничего не говорил, так что я имею свое мнение. В общем, у тебя роль. Там, наверху, тоже кто-то играет в кости, и это – твои кости.

– Вот жуть какая. Ты – католик?

– Конечно, я католик. Я ж поляк. И мама моя – католичка. Отец