«Нехороший» дедушка - Михаил Попов

Вой все крепнет. Юноша с удлиненным черепом грамотно дирижирует своими клакерами, крики их становятся все более агрессивными и организованными.

Председатель силится вырвать рукав из цепких бабкиных пальцев. Другие члены жюри мнутся, прячут глаза, им очень хочется исчезнуть из зала.

— Ведите собрание! Это провокация! — кричит главный распорядитель премии председателю. И толкает в спину Дементьева: идите, идите берите!

Тот тормозит, упирается, а потом с ним происходит неожиданная и очень резкая метаморфоза. Он светлеет лицом. Быстрым, ладным шагом выходит к микрофону, поднимает властную руку, и вопящие смолкают. Обаятельно улыбаясь, Андрей Дементьев говорит дрожащим от понятного волнения голосом:

— Все правильно. Хоть моя фамилия и означает в переводе с античного — безумие, я не безумец. Я прекрасно знаю, что Глеб Горбовский намного талантливее меня и заслуживает эту премию больше, чем я. Глебушка, иди сюда. Я первый тебя поздравлю.

* * *

Петрович решил зайти с другой стороны, и я не мог ему в этом отказать. Мне было противно, меня выворачивало наизнанку от отвратительности моей миссии, но не мог же я в самом деле ему отказать?!

Ехал как лунатик на эту улицу Борцов. Ни у кого ни о чем не спрашивая, садясь наугад в автобусы, выходя по наитию.

Доехал.

В новое место я никогда и никуда не добираюсь без приключений, даже если у меня на руках подробно расписанный план, со всеми «первыми-последними» вагонами, всеми «направо-налево», с номерами трамваев и домов, цветом дверей и количеством ступенек, по которым надо подняться. Плутаю, матерюсь, оскорбляя так по-дурацки построенный кем-то город.

А тут — открываю глаза: вот она больница.

Сразу подошел к нужному корпусу, хотя их было с десяток.

Оставалась лишь надежда, что меня просто не пустят в палату. Вдруг там особые требования по части дезинфекции?

За столом у прохода на лестницу два охранника — молодые, прыщавые неудовлетворенные окладом жалованья.

Мимо идет поток людей. Помимо тех, что в больничных халатах, полно людей вполне уличных, в облаках стафиллококов. Никого не останавливают.

— Можно пройти? — спрашиваю. Проверено многократно: спросишь — не пропустят. Эти же вяло кивают неумными головами.

Отчаянно вращаю головой в поисках зацепок. Нашел. Посещение разрешается с 16 ноль-ноль.

— А ничего, что я пройду сейчас, ведь еще нельзя? — с надеждой наклоняюсь я к парням.

— Вам очень надо? — спрашивает тот, что справа.

Мне совсем не надо, но и признаваться нельзя, это будет предательством по отношению к Петровичу.

— Да нет, не очень.

Тот, что слева, тоже просыпается. Я становлюсь ему чем-то интересен. И правый задумался. Переглядываются. Надеюсь, они раздражатся на меня за ту путаницу, что вносится моей назойливой честностью в простую ситуацию.

Желая усугубить ситуацию, достаю из кармана пятьсот рублей. Это явный выход за пределы принятых здесь норм. Провокация? Контрольная закупка? Они должны обидеться, испугаться, они должны меня турнуть.

Нет, левый спокойно берет у меня деньги и говорит неожиданно интеллигентным голосом:

— Я вас провожу.

Спросив номер палаты, он ведет меня к лифту через прохладный холл. Приезжаем на третий этаж. И натыкаемся на великолепную бумажку с предупреждением. «Вход только в сменной обуви».

— Вот! — почти кричу я, тыкая пальцем в надпись, а потом в свои ботинки.

Парень мягко улыбается: мол, тут все так.

— Вы идите.

После этого он ведет себя странно. Лезет в карман, достает кошелек, роется в нем, отсчитывает из него две бумажки по сто и одну в пятьдесят рублей и аккуратно засовывает мне в карман. А пятисотку прячет.

— Это для Саши доля, для напарника.

И вот я сижу перед огромной кроватью, без сменной обуви и с дурацкими абрикосами в потных пальцах, стараясь не допустить заискивающего выражения на лице. Девушка так слаба и бледна, будто нарисована акварелью на огромной подушке. Трубки капельниц, впившихся в вены, почти такой же толщины, как ее руки.

— Вы кто?

Она меня забыла. Это хорошо. Речь постороннего заденет ее меньше. Ох, Петрович, как бесчеловечна может быть отцовская любовь! Что я должен сказать этой почти замогильной молодке? Меня умоляли намекнуть ей, что для Роди предстоящая операция может быть очень опасной. Обязательно клясться, что послал не Родя, не отец, а его друзья, что сам парень на все готов и не в курсе этого посещения.

Сижу, смотрю. Хочется кашлянуть. Взгляд сам собой избегает вида несчастной. При этом включается какая-то ненормальная наблюдательность. Я вижу, например, что капельницы работают с разной скоростью, одна процентов на двадцать быстрей другой. Может, так задумано, но меня это раздражает, как подмеченный непорядок. И радует одновременно — есть к чему придраться.

Я не должен вырывать у нее какое-то решение. Просто довести до сведения. Тихая, маленькая роль, почти что «кушать подано». Но на самом-то деле — только здесь до меня доходит — я навалю на это существо, почти уже впитавшееся в больничное белье, вдобавок к страданиям физическим еще и чувство вины.

Тошно! Ох, как тошно! Но выхода нет. Или есть? Нет!

Но если нет, тогда все надо сделать очень быстро. Убить без пыток!

— Вы кто? — опять спрашивает она. Все еще не узнала. Она смотрела меня спокойно, как с памятника. Я заглотил огромный кусок воздуха, чтобы подавить нервную дрожь внутри. Ладно, сейчас, на выдохе…

Но тут произошло вот что: стул подо мной качнулся, накренился и стал подниматься. И поплыл спинкой вперед. В глазах Милы блеснуло сильное удивление. Ведь казалось, что ее уже ничто не может ни заинтересовать, ни испугать в этом мире.

В коридоре стул мягко грохнулся на бледный линолеум, и я понял, что произошло. Боря и Федя, телохранители Петровича, якобы отправленные в отпуск без содержания, появились из-за моей спины.

— А, — сказал я.

— Пошли, — шепнул Федя. — Шеф ждет.

Петрович сидел на заднем сиденье своего BMW, откинув голову и закрыв глаза. Прерывистое, сиплое дыхание вырывалось из ноздрей. Все было понятно.

— Я не успел ничего ей сказать.

Он затаил дыхание, открыл один глаз и осторожно на меня посмотрел.

— Да?

— Клянусь.

И тут выдохнул так мощно, как будто вместе со своим воздухом он выпустил еще и мой, тот, что я хлебнул там, в палате. И объяснил мне: закончилось Родино обследование, и серь езные врачи черным по белому написали, что расставаться ему с почкой не надо. Слишком большой риск для донора, не стопроцентная польза для больной.

— Думаешь, он откажется?

— Не идиот же. Это будет бессмысленное геройство на грани двойного самоубийства.

— А нельзя было подождать результатов и не посылать меня просто так, на всякий случай, к девушке? — спросил я устало.

— Извини. Сначала я был не прав, когда тебя послал, а потом — ты, когда отключил телефон. Я бы вернул тебя с дороги.

Мы были уже в центре. Выйдя на Цветном бульваре, я купил банку джин-тоника и уселся на скамейку. Осадок оставался, но все же я скорее был благодарен и Петровичу, и девушке, и охранникам.

Ладно. Будем разбираться со своими делами.

Что я имел в виду?

Надо было закрыть историю с Ниной. Меня совершенно не удовлетворил «разговор отцов» в кафешке Рудика. Отношение обоих моих «коллег» к этой истории показалось мне каким-то невнятным. Никакого мужского союза не получилось. Оба они явно решили, что им в образовавшейся довольно мутной воде полезнее действовать (или бездействовать) в одиночку. Именно — действовать. Я не верил, что они просто отползли каждый в свою привычную нору и там дремлют, как будто их не интересует, чем тут все кончится. В потенции каждый — на треть папа.

Но если они действуют (не знаю как), то и я должен действовать — хоть как-нибудь. Вряд ли они объединились против меня, они наверняка не знали о своем участии в нашем тройственном деле, до того как все открылось, и не могли сговориться заранее.

И потом — что может дать такое объединение? Какая здесь представима победа? Вот мы сходимся с мизантропическим Коноплевым и всучиваем назойливого ребенка Гукасяну? Как? Закрытым голосованием? Но он всегда может сказать — давайте экспертизу!

Или это я один дергаюсь, а мужики не дергаются? Тайна Майкиного происхождения держит нас на равном расстоянии друг от друга, не давая ни разорвать треугольник, ни сойтись в полном взаимопонимании. То есть обессмысливая любые немедленные инициативы.

Умнее всего сидеть на месте и ждать.

Все дело было в том, что я не мог сидеть и ждать. Все это равновесие, равномерное разделение ответственности, показалось мне почему-то невыносимым. Пусть какой угодно результат, но результат!

Будем действовать — осторожно, но действовать!