Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе - Александр Смулянский

зрело активное сопротивление фрейдовскому вкладу, своеобразная реакция на его неустранимость, для которой, как полагали специалисты, уже не было никаких оснований. Подобно некоторым первым соратникам Фрейда, рисковавшим вызвать его недовольство их собственными, видоизмененными версиями анализа, которые в конечном счете и были им отвергнуты, последующие поколения аналитиков также стремились избежать стигматизации фрейдовским желанием и искали способы освободить знание аналитика от нагрузки объектного влечения, которую оно с собой несло. Для специалистов, рассматривавших анализ в качестве лишь одной из респектабельных точек входа в клинику, огромным разочарованием было узнать, что анализ нельзя превратить в нечто полностью независимое и достаточно пластичное, чтобы стать полем профессиональной кооперации психологов самых разных школ.

Попытки преодолеть это положение специфически повлияли на состояние клиники и породили необычные эффекты. Описанные Фрейдом психические образования, обнаруживаемые им в бессознательном субъекта в ходе анализа, начали проступать в покинутом своим основателем профессиональном сообществе.

Примером может служить судьба позднего фрейдовского концепта «расщепление» (Spaltung), или «расщепление Я» (Ichspaltung). Его траектория нетривиальна, поскольку поначалу применявшийся Фрейдом достаточно узко концепт к концу жизни своего создателя несколькими решительными рывками достигает широчайшего распространения. Никто из аналитиков не придал этому никакого значения, что выразилось в быстром присвоении и тривиализации термина. Так, в классической работе Рихарда Штербы «Судьба сферы Я в терапевтическом методе» Ichspaltung становится наименованием для наиболее общих проявлений бессознательной жизни:

Мы знаем, что расщепление в области Я далеко не редкость. Сфера Я использует расщепления, чтобы избегать невыносимых столкновений внутри самой себя. Такого рода расщеплением является double conscience (раздвоение сознания), когда левая рука не знает того, что творит правая. Целый ряд ошибочных действий (промахов) имеют характер double conscience, не до конца завершенные формы которых мы повсеместно встречаем в жизни[25].

Приведенный отрывок парадоксален – лишь едва приблизившись к тому масштабу, которого проект Spaltung достигает у позднего Фрейда, описание немедленно возвращает его на уровень исходной банальности. Если бы речь шла о вещах общеизвестных, подобных тем, что Фрейд в самом начале своего пути характеризовал как проявления бессознательного «в обыденной жизни» (im Alltag), то ни малейшей нужды в новом термине бы не возникало. Однако он понадобился Фрейду, чтобы обозначить нечто для его проекта неочевидное, требующее выхода на иной уровень. И в отличие от прочих открытий, так или иначе нашедших развитие в трудах последующих аналитиков, теория Spaltung умирает вместе со своим создателем в момент, когда почти готова переродиться в то, чему лишь Лакан впоследствии смог дать сдержанную и частичную огласку.

Отчасти Штербу извиняет преждевременность выхода его работы – за четыре года до публикации Фрейдом короткого, но исполненного причудливых парадоксов текста, в котором Spaltung получает освещение под несколько иным углом. Но даже это оправдание не снимает вопроса об авторской глухоте к общему тону фрейдовской дидактики, оформившейся задолго до прямого обращения Фрейда к вопросу расщепления. Попытки сблизить его с феноменом «двойной связи», double bind, которые впоследствии с удовольствием предпринимали аналитики и психологи неаналитических школ, указывают не только на слепоту наиболее сознательных фрейдовских специалистов – если допустить у них существование какого-то подобия «теоретического эго», – но и на внутреннюю коррупцию фрейдистского дискурса.

Вместо того чтобы двигаться вслед за Фрейдом, объявившим расщепление одним из самых глубоких по своим последствиям процессов, реальность которого еще не нашла признания в анализе, Штерба с последующими аналитиками делает нечто совершенно противоположное. Прежде всего он намеревается извлечь из Spaltung выгоду, подчинив его так называемым «процессам Я» анализанта, которые, по мнению Штербы, способны выступить на стороне аналитика и содействовать тем самым продвижению в анализе:

Способность Я к расщеплению предоставляет аналитику возможность посредством интерпретаций и вопреки мощному сопротивлению влечения и вытеснения контактировать с Я, преодолевая посредством одной из частей Я сопротивление ‹…›. Терапевтическое расщепление Я необходимо для того, чтобы у аналитика была возможность привлечь, завоевать… часть Я и противопоставить частям Я, оккупированным в переносе влечением и защитой[26].

Представление о расщеплении как основе для психоаналитической оккупации, сговора «зрелой личности аналитика» со «здравой частью субъекта» позволило проигнорировать предупреждения позднего Фрейда о Spaltung как силе, едва ли подвластной влиянию Я. Однако такой маневр не решал всех проблем. Оставалось совершенно неясным, с какой стати анализанту всем этим заниматься, в чем его выгода и почему под воздействием анализа он непременно обратится к своей «здравой части». Вопросы эти были порождены отнюдь не недобросовестностью или невнимательностью аналитиков, но отсутствием у самого Фрейда ответов при обсуждении власти анализа над субъектом.

Все существенно упростилось после открыто провозглашенной Уильямом Хоффером в 1950 году необходимости осуществлять терапию через идентификацию с функциями аналитика, вопреки возражениям со стороны тех, кто хорошо помнил слова Фрейда из «Jenseites des Lustprinzip» о «дружественном влиянии на пациента» (durch menschliche Beeinflussung). В оригинале речь шла о влиянии исключительно гуманном в устаревшем сегодня понимании этого слова как дружелюбной снисходительности к человеческой слабости.

Выбор этого выражения Фрейдом свидетельствовал о том, что он мог позволить себе игнорировать поставленный позднее вопрос об «индивидуальной личности». Речь у него идет не о слабости конкретного субъекта, но о том, что делает крайне неудобным бременем человеческую долю как таковую. В формулировке Фрейда это пробуждает у аналитика дружественное сочувствие, однако не только он сам не обязан сближаться и глубоко вникать во все без исключения душевные нужды пациента, но и от последнего не вправе требовать принятия на себя той части аналитической работы, которая вынудит его поступиться своей законной позицией в анализе.

Именно Фрейд был тем, кто прекрасно знал, как далеко простирается желание пациента занять некоторое место в жизни аналитика. Недаром Фрейду принадлежат наблюдения за пациентами, которые в своем фантазме, подкрепленном ситуацией анализа, начинают мнить себя аналитику сватом и братом. Но замечает он и то, что инициатива во всех подобных эпизодах принадлежит именно анализируемому и не выходит за пределы той фантазматической структуры, в которую его желание было вписано еще до прихода в анализ. Даже в самых смелых фантазиях анализанта между ним и аналитиком пролегает непреодолимая граница. Сама возможность вовлечь анализируемого субъекта в процесс насколько, чтобы вменить ему в обязанность идентификацию с аналитической инстанцией или ее частями, показывает, до какой степени после смерти Фрейда эта граница была нарушена.

Это нарушение остается практически незамеченным, поскольку исчезнув, граница немедленно восстанавливается в другом месте. Теперь аналитик и анализант предположительно находятся на одной стороне с «сохранными» частями Я, тогда как симптом, невротическое нарушение, занимают место чего-то отчужденного. Там, где аналитику мерещится возможность проработки вытесненного в рамках нового союза