Подкидыш, или Несколько дней лета - Наталья Игоревна Гандзюк

не войти. Ну вот, ты прости меня, я только после твоей смерти очухалась. Так что спасибо тебе, что ты умер. Думаешь, легко это было, жить сиротой при живых родителях? Я и не жила. А теперь мы с тобой местами поменялись. Ладно. Давай, пап, до скорого.

Юлька целовала могилу, и Герман провожал её до границы кладбища и деревни. Она шла, иногда подпрыгивая и зависая в утреннем воздухе, но улицы были пусты, и никто не видел, как женщина подпрыгивает и парит над огородом и домами, как пыльца или дым.

Фёдор понял, что всё надо делать быстро. Быстро посетить Аркадия и быстро уехать. Есть время неспешности, но и есть время побега. Он не зашёл к Веденским, а подался прямиком в вотчину Аркадия, в самый центр посёлка, где на главной улице стоял главный дом, украшенный флагом. Дом был ничем не примечателен – двухэтажный, каменный, с первого взгляда и не поймёшь, что это мозг и сердце Малаховки. Он не был обнесён забором, как и Веркин магазин, это и отличало его от всех остальных домов. Там, в просторной светлой комнате Аркадий Рукомойников и Виктор Бедов планировали своё будущее. Проходило это вначале в форме беседы, но робость и нерешительность Вити выдавало в нём отсутствие способностей руководителя и Аркадий вначале сник, но потом решил выбить из Бедова ответы на интересующие его вопросы, и беседа стала напоминать допрос. Бедов сидел на стуле, а напротив него, набычившись, облокотившись на стол обеими руками, навис Аркадий, напоминавший скорее братка, чем доброго пастыря. А как всё хорошо начиналось:

– Всё, Бедов, – сказал Аркаша, когда они вошли в управу, – Беды твои закончились. Начинаем новую жизнь.

Эти слова очень напугали Витю, потому что он был привязан к старой жизни, и она ему нравилась.

– Одна голова хорошо, а две лучше, – продолжал Аркадий. Ты – поэт. У тебя с воображением должно быть всё хорошо, а без мечты, пусть даже нелепой и фантастической, нам не выжить. Ты будешь мечтать, а я реализовывать, так сказать, претворять их в жизнь.

– О чём мне мечтать, – спросил Бедов.

– Как о чём? О том, как расцветёт наш край, какие дома мы здесь построим, какие фермы? Что уникального есть у нас? Что мы можем приумножить? Что открыть? Может, больницу?

– Аркадий, это ваши мечты, а не мои. Я не знаю, чем одна порода коров отличается от другой. Я не понимаю, на какие деньги мы построим здесь больницу. Для кого? У нас жителей человек двести. Мы вымираем, как панды.

– Где двести – там и пятьсот. Где пятьсот – там и тысяча. Какие культурные ценности есть в Малаховке, кроме твоего кружка?

– Храм сгорел.

– Бедов, не беси меня – прорычал Рукомойников, нависая над Виктором, и с этой минуты разговор начал напоминать допрос, – какой ты поэт, если с воображением у тебя туго?

– Так вы же хотите, чтобы я не воображал – планировал, а планирование растёт из реальности, а с реальностью я не дружу, – Бедов вжался в стул, а Аркадий склонился над ним:

– Что у нас есть, чем можем мы гордиться, что можем другим показать и сказать – вот, это мы?

– Зинаида, – тихо, почти шёпотом сказал Виктор, – такого нигде нет. Ещё Бубнов барабаны делает, так он их тут же вывозит и продаёт, а Зинаида искусством занимается, а искусство – оно дороже золота. Если человек искусством занят – живая у него душа.

– А у меня что же, не живая? У меня, стало быть – мёртвая?

– Я так не говорил.

– Бедов, а ты не сектант?

– Нет.

– Сектанты всегда говорят, что они не сектанты. Что ты думаешь о Малаховке?

– Ничего не думаю. Просто живу.

– Так нельзя.

– Можно.

– Нельзя жить для собственной задницы.

– Я не живу для задницы.

– А для чего ты живёшь?

– Не знаю.

– Так нельзя.

– Можно!!! – вдруг во всё горло заорал Бедов, и перешёл на ты, – А ты знаешь, зачем живёшь? Зачем мы рождаемся? Почему мы здесь? Зачем едим, испражняемся, болеем? Почему так несчастливы? Зачем мучаемся? Любим зачем? Зачем рожаем детей? Зачем хотим быть богаче, успешнее? Зачем хотим денег, власти? Вот ты зачем хочешь власти? Зачем хочешь, чтобы Малаховка стала городом? Чтобы дома высокие построить? Чтобы природу загубить? А зачем, если ты через сорок лет в лучшем случае ляжешь в землю? Ага! Ты скажешь, – а рай, а перерождение? Но я ничего не буду помнить, понимаешь? Я всё равно умру, никто не возвращался, всё суета, Аркадий Владимирович, или вы в Бога веруете? Веруете? А верить – значит знать, знать, что он есть! И чувствовать, что ты бессмертен, и понимать, что всё не зря, мы с вами не зря, но я не понимаю! И не понимаю, зачем столько суеты – все чего-то хотят добиться, достичь, зачем? Чтобы через сорок лет лечь в землю богатым и знаменитым? – Бедова колотило – он рыдал. Аркадий опустился на стул и как-то сник.

– Нельзя мне Вить, такие вопросы задавать, совсем плохо станет. Хотя, я ведь говорил тебе, что я боюсь по ночам, и боюсь быть в своём доме, один или с женой, это дела не меняет. Но удивительно, после бессонных и мучительных ночей мир кажется мне чистым и умытым, а сам я – почти бесплотным, и не страшно касаться его, ибо меня вроде и нет. А если болезнь моя пройдёт, и я начну всерьёз думать о себе? Вот тогда и придёт мне крышка гораздо раньше отмеренного тобой срока. Страшно жить. Кидаюсь в работу и плыву.

– Вот вы и заговорили, как поэт.

– Какая разница, как я говорю? Так, или по-другому… время уходит… Может и нужно земле без людей отдыхать, но я пока жив. А пока жив – буду строить, находить работу для людей, деньги. Деньги, они ведь нужны для чего-то, сами по себе они ничто. Всё суета сует, так, как ты говоришь, но опустить руки и ждать смерти я не смогу. И стихи, как ты, писать не смогу.

Чтобы его обнаружили, Фёдору пришлось сопеть, кашлять, скрести штукатурку, но результат был нулевой – увлечённые разговором не замечали вошедшего. Тогда Фёдор прибегнул к пению – и оба разом закрыли рты и посмотрели в его сторону.

– Теперь можно и выпить, – сказал Аркадий, и ушёл куда-то за бутылкой и стопками. Вернувшись, он внимательно посмотрел на Фёдора, и увидел в его клетчатых шортах и футболке что-то знакомое, – В нашем?

– Да.

– А что ты пел?