Товарищи - Анатолий Калинин

Он не сразу услышал, как легкие быстрые шаги прошелестели от порога, и обернулся, когда они уже остановились у него за спиной.

— Клавочка, вы? — Она стояла перед ним, смиренно опустив ресницы и теребя в пальцах стебелек полыни. — А я, признаться, уже грешил на вас, думая, что вы не придете.

— Глупости, — усаживаясь на ящик из-под консервов, она поправила на коленях складки юбки. — Откуда у вас такое воображение?

— Что вы будете кушать? — он придвинул к ней столик, наблюдая за тем, какое это произведет на нее впечатление.

— О! — только и сказала она и, не заставляя себя ждать, придвигаясь к столу, деловито зазвенела баночками, вилками и ножами. Ее полные руки мелькали над столом, открывая консервы, нарезывая колбасу, намазывая на хлеб масло. Крутицкий, наблюдая за нею сквозь облако табачного дыма и сбивая с папиросы ногтем пепел, говорил:

— Старшина, конечно, не командир роты, а без него тоже ни полшага. Боеприпасы подвезти — он, раненые — на его шее, кроме того, всю роту одень, обуй и три раза в день накорми.

— Да, — с полным ртом невнятно сказала Клава.

— Выпьемте, Клава, за любовь. — Крутицкий налил из бутылки в стаканы вино и поднял свой стакан: — Между прочим, это портвейн.

— За любовь? — задумчиво переспросила Клава. — За нее можно выпить.

Чуть сдвинув брови, она медленно выпила из стакана все вино и, достав платочек из рукава гимнастерки, тщательно вытерла им губы.

— Вот это по-фронтовому, — похвалил Крутицкий. Придвигаясь к ней, он положил ей руку на плечо.

— Фу, какой вы надушенный, — отодвигаясь от него, сказала Клава. — Не уважаю, когда мужчины душатся.

— Клава, — низким голосом сказал Крутицкий.

— Мне уже пора, — вставая, сказала Клава. Желтые искорки вспыхнули у нее в глазах. — Меня могут хватиться.

— Скажете, вас вызвал старшина для уточнения списка выбывших из состава роты.

— Рубцова и Середу я уже обратно в список внесла, — возразила Клава, — а здесь у нас пока, слава богу, еще никто не выбыл. Нет, я уже засиделась у вас. Как-нибудь в другой раз.

Она прибежала в свою землянку и упала на подушку, всем телом вздрагивая от разбиравшего ее смеха. Саша и Лиля, которая за время ее отсутствия уже успела вернуться в землянку, с недоумением смотрели на нее.

— Между прочим, портвейн, — поднимая от подушки голову, голосом Крутицкого сказала Клава.

— Ну, а сто было дальше? — нетерпеливо спросила Ляля.

Саша взглянула на нее и вспомнила: «Пообтешется». Лялины глазки сверкали, маленький ротик приоткрылся.

— Дальше я поела всю колбасу и тушенку и отчалила. — Клава опять упала на подушку вниз лицом. Но в ее смех вдруг вплелись слезы. Саша положила ей руку на плечо.

— Что с тобой, Клава?

— Воло-одька уже полгода молчит, — поворачивая к ней заплаканное лицо, протяжным голосом сказала Клава. — Он уже убитый или…

— Успокойся, Клава.

— Я его, подлеца, знаю… А я, дура, сохну.

— Сохнешь? — улыбаясь, переспросила Саша, обнимая ее за полные круглые плечи.

— Сохну, с ожесточением повторила Клава. — Тебе хорошо, Шурка, улыбаться, ты зашнурованная вся. Ходишь между мужиками и не обжигаешься.

Тень скользнула по лицу Саши, но она молча отошла от Клавы, взяла на столе гребешок и стала причесываться. Клава вскочила с постели и, пробежав по полу землянки, стала ласкаться к ней щекой.

— Не обижайся на меня, Шура. И не слушай ты меня, когда я бываю такая злая. Обиделась?

— Не за что мне на тебя, Клана, обижаться, — ответила Саша. Зажав в зубах шпильки, она собирала сзади волосы, перевязывая их бархатной черной тесемкой.

— Нет, я вижу…

Должно быть, из-за того, что шпильки все еще были плотно зажаты в зубах у Саши, ответ ее прозвучал совсем глухо и невнятно:

— Ничего ты, Клава, не видишь.

4

«Препровождаю вам, генерал-полковник, приказ фюрера, — писал главнокомандующий армейской группой немецких войск фельдмаршал Вейхс командующему 6-й армией генерал-полковнику Паулюсу. — От себя могу добавить, что ваши действия в главной квартире расцениваются весьма высоко, и укреплению этого мнения особенно способствовал выход ваших гренадеров к Волге. Войска нашей армии показывают в битве за Сталинград готовность к действиям, далеко превышающим обыкновенную меру, и выдающийся наступательный дух. Выражаю свою признательность и благодарность за эти чрезвычайные достижения.

Я полагаю, что после рассечения сталинградской группировки, столь успешно проведенной вами, вся ваша личная проницательность, генерал-полковник, как и действия ваших офицеров и солдат, будут направлены на изоляцию и уничтожение окруженных групп по частям.

Рекомендовал бы вам вновь довести до сведения войск секретное воззвание Сталина к своей армии и разъяснить им все более выясняющееся из новых сообщений экономическое значение Сталинграда, чтобы каждому солдату на фронте стало ясно, какое большое значение имеет для русских потеря этого пункта. Такое указание окажет подбадривающее действие на войска и разъяснит им значение того успеха, которого мы добиваемся и который нас вскоре ожидает».

Уже далеко за полночь Андрей, заставив ординарца Василия разбудить капитана Батурина и доложив ему о результатах разведки, вернулся в свою землянку. Петр лежал на своем месте вверх лицом, но не спал, поджидая его. На скрип двери он мгновенно сбросил с лежака на пол ноги:

— Ну?

— Когда запрягешь, тогда и будешь нукать, — охрипшим, чужим голосом сказал Андрей, бросая на стол пилотку, вывалянную в желтой глине и сером цементе. Но, встречаясь с устремленным на него взглядом Петра, смягчился. — Отрезали.

Вскакивая с лежака во весь рост, Петр схватил его руками за плечи, глядя ему в глаза:

— Ты что? Что ты мелешь своим языком?!

— А то, что не только наш полк отрезали от дивизии, но и наш батальон от полка, — круто выворачиваясь из его рук, почти крикнул ему в лицо Андрей.

5

В дичающих без людей садах Придонья дозревал виноград. За месяц, как бросили сады их хозяева, повырастал в междурядьях бурьян. Сорная повилика обвила лозы. Стлались по земле жирующие чубуки, сорванные со слег ветром. В устоявшейся под листвой тишине раздавалась лишь трескотня сорок, слетавшихся в сады клевать уже поспевающие гроздья.

Тимофей Тимофеевич все дни после эвакуации колхоза из хутора безвыходно сидел дома. Смотрел из окна, как хозяйничает сорочье на курчаво одетом листвой склоне. На исходе месяца разыгралась низовка. До слуха Тимофея Тимофеевича доходил сухой треск подпиравших кусты деревянных опор. Рушились опоры, разваливались на четыре стороны лозы, подвязанные к слегам. Гибли сады. Дон шумел внизу, как идущий по степи поезд. За день буря повалила на землю все окраинные, подветренные кусты старого сада и затихла. К утру улеглась вода в Дону. Тимофей Тимофеевич оделся и вышел.

В старый виноградный сад надо было проулком подниматься через весь хутор от нижних, припавших к воде дворов до верхних, теснимых сбегавшими со склона зелеными чашами. На всем этом пути только один раз чье-то лицо белым пятном прилипло к стеклу в окне дома, мимо которого проходил Тимофей Тимофеевич, мелькнули испуганные женские глаза. Ни одна собачонка не выкатилась из-под калиток под ноги. Запустением веяло из-за заборов. Разросшаяся во дворах дереза свешивалась через плетни.

Взобравшись на середину горы, Тимофей Тимофеевич оглянулся. За балкой, во дворах, стояли большие серые машины. Немецкие солдаты расселились не в верхнем, смыкавшемся с садами маленьком хуторе, а в большом, нижнем. В новом доме правления колхоза под оцинкованной крышей поместился комендант.

В задонском лесу осень уже рассеяла первые пожары. Посредине Дона ржавел Вербный остров. В это время в колхозе обычно заканчивали пахать зябь, из степи по склонам скатывался в хутор гул тракторов. Тимофей Тимофеевич всегда угадывал среди них трактор Андрея.

Еще больше ссутулился он, взбираясь к садам по склону. Из-под ног обрывались и скатывались вниз комочки сухой красной глины. Переулок, изламываясь, вползал на гору, вливаясь сразу за хутором в зеленую улицу-межу, разрезавшую надвое старый и молодой сады.

Он решил подняться сперва в молодой, посаженный на суглинистом склоне одиннадцать лет назад. С той весны разросся он. Раскинувшиеся на слегах кусты убегали в гору. Они уже смыкались вверху, затенив междурядья. Из листвы свешивались белые и черные гроздья «сибирькового», «пухляковского», «буланого» винограда.

За одиннадцать лет укрепились кусты на склоне. Многие из них Тимофей Тимофеевич высаживал сам. Осенью обрезал, прикапывал от морозов землей, а весной опять поднимал на сохи. Шагая междурядьем, он издали узнавал, где какой сорт.