Сестрички - Фэй Уэлдон

Неужели вы думаете, что Джемма жила равнодушная к своему сиротству? Неужели вы думаете, что ее не трогало отсутствие в жизни отца, провинциального актера, этого щедрого на семя мужчину, который орошал собою и закулисные углы, и темные аллеи, и глухие проулки? Он шел по белу свету, и там, где проходил, как цветы весною, вырастали дети. Вырастали, чтобы жить. Или, по крайней мере, выживать.

Раненые человеческие души продолжают существовать. Их раны затягиваются, но они прячут рубцы даже от самих себя. Они едят, пьют, спят, размножаются, даже смеются, плачут и вроде бы любят, но никогда не становятся теми, кем им суждено было быть и кем им хотелось стать. Мистер Фокс, Леон Фокс, танцующий в джунглях своего пентхауза, тоже выживал. Или доживал, в основном медленно умирая, цепляясь за иллюзию богатства, власти, пышности своими наманикюренными ногтями, которыми раскромсал уже десятки человеческих жизней.

Мистер Фокс, Леон Фокс, прячущийся в джунглях, всматривался в свое лицо, отраженное зеркалом в стиле модерн, страшась увидеть выпадающие клочья волос и гнилые зубы.

Этажом ниже Джемма давала попугаям строго определенную мерку корма и меняла воду в поилках.

— Отец мистера Фокса работал официантом в отеле «Риц», — сообщила Мэрион, вернувшись в офис из Дорчестера, куда она отвозила заказанный кулон. Клиентом был какой-то киномагнат, заглянувший сюда по дороге в Токио. Заглянет туда, заглянет сюда, просадит все деньги, предназначенные для съемок фильма, который никто и никогда не увидит, — кипятилась Мэрион и добавила: — Только об этом — об отце Фокса — никто не должен знать. Так что не выдавай меня.

— Официант! Не верю! — ахнула Джемма.

— И очень плохой официант, — сказала Мэрион. — Он ненавидел еду и ненавидел богатых. Говорят, Леон во всех отношениях превзошел его. А кулон, который я отвозила, вещь пошлая, если не сказать хуже, хоть и золотая. Голая девка сидит на коленях у жирного мужика, и что уж он там с ней делает, одному Богу известно. Я не приглядывалась. К прозрачному футляру мы всегда прилагаем увеличительное стекло, но я им не воспользовалась. Нашим клиентам, похоже, нравится получать художественно выполненные оскорбления. Это же не просто кулон, это портрет, шарж — называй как хочешь. Сам мистер Фокс не желает доставлять заказы. Вот и приходится мне. Ты же знаешь, какое для него значение имеет внешность человека. Удивительно еще, как он меня терпит. Правда, по-настоящему он не выносит только жирных людей. А я скорее плотная, чем жирная.

— У мистера Фокса, должно быть, золотые руки, — только и нашлась что сказать Джемма, и в этот момент Мэрион на глаза попался нож с резной рукояткой, вонзенный в желто-зеленую поверхность стола. Он тихо покачивался. Отчего же? От взмахов десятков птичьих крыльев? Но нет, птицы сегодня на редкость спокойны: сидят на голых ветках искусственных деревьев и вот уж который час ни звука, только моргают бусинами глаз и ворочают головками. Даже клетка сегодня не заперта, и они могли бы запросто вылететь, но нет… Они будут молчать, пока не вспугнет их внезапный шум — в помещении ли, на улице ли, — и тогда они взметнутся разом, взорвут тишину несносным гомоном, презрев свое рабство, начнут биться в двери, в потолок, в окна, а снаружи на их вопли будут ломиться свободные братья… и посыпятся перья, и потечет кровь.

Нож, воткнутый в хрупкую гладь стола, покачнулся и со звонким стуком упал, стоило Джемме посмотреть в его сторону. Каменное лицо Мэрион потеряло цвет, и на его землистом безжизненном фоне промелькнула целая кавалькада эмоций: страх, печаль, злоба, отчаяние — все то, что ежечасно присутствует на нем, но скрыто от случайного взгляда.

— Что ты собираешься делать с этим ножом? — мертвым голосом спросила Мэрион.

— Ничего, — пожала плечами Джемма, точь-в-точь как Элис, пойманная на шалости.

Девушка прошла через комнату, взяла нож и на ощупь проверила остроту лезвия.

— Положи, — сказала Мэрион.

— Мистер Ферст заявил, что перережет этим ножиком мне горло, если я не пойду с ним обедать, — с наигранной беспечностью сообщила Джемма.

Мэрион не улыбнулась, не успокоилась.

— Тогда тебе, пожалуй, лучше пойти, — с расстановкой произнесла она.

— Глупости! — передернула плечами удивленная Джемма. — Он всего лишь гнусный старикашка.

Как будто старикашка не нуждается в сострадании и понимании, как будто не имеет права удовлетворять свои желания, как будто его вообще можно вычеркнуть из жизни.

— Он не старше Фокса.

— Не верю. У мистера Фокса пышнее волосы.

— Искусственные.

— То есть как?

— Пластическая хирургия чего только не достигла: берут лобковые волосы и вживляют в кожу головы. Потому у него такая жесткая и кудрявая шевелюра. Если не искусственная, то не своя точно. Джемма, я не думаю, что тебе стоит работать здесь дальше.

— Почему?

Эта работа, комната в доме Мэрион, любовь к Леону Фоксу — это все, что было у Джеммы в жизни. Это был фундамент, на котором она собиралась строить свое будущее. А теперь она слышит — нет. Почему же?

— Здесь небезопасно, — опустив голову, выговорила Мэрион. И снова этот угрюмый, недобрый взгляд, в котором сейчас сквозит безумие. Ну, конечно, вот в чем дело. Мэрион больная. Помешанная. И ее родители знают об этом. Поэтому у них и были такие странные разговоры дома, поэтому Мэрион до сих пор живет с ними, поэтому до сих пор не имеет личной жизни. Она сумасшедшая.

О. Господи, подумала Джемма, надо же так влипнуть. А вдруг Мэрион сейчас воткнет этот нож ей в сердце? Джемма знала, такое частенько случается с помешанными.

Миссис Дав была такой. Сумасшедшая миссис Дав, супруга мясника, зарезала двоих своих детей, а потом и себя, с тем, чтобы спастись (как она прошептала, умирая) от Круглоголовых. Миссис Дав жила в деревянном доме на холме, куда так и не проложили дорогу. Мясник приходил вечерами домой по локоть в засохшей крови. Это он так шутил. Голова у него была лысая и круглая, глазки маленькие, заплывшие от безмерного количества потребляемого им пива. Миссис Дав приходилось по шесть с лишним километров топать в деревню на своих варикозных ногах. Немногие навещали ее. В доме стоял спертый воздух. Дети — две девочки — были светленькие, длинноволосые. Мать каждый день старательно причесывала их, щипцами закручивая старофранцузские локоны. Бедные маленькие мертвые дети, навеки избавленные от злобных Круглоголовых. Бедная, бедная спятившая жена мясника.

Что о ней говорить — о ней молчали. А вот его жалели. Несчастный, жениться на сумасшедшей, надо же! Более того, на сумасшедшей, которая позволила себе такую вольность, как свести счеты с жизнью. Неслыханная наглость! Гордыня безумца — явление страшное. Он гонит всех от себя, видит мир иначе, не слышит слова ближнего, не примет руки ближнего и населяет свой мир старофранцузским барышнями и Круглоголовыми. И все это кончается смертью, кровью, которой было столько, что ни один мясник не видел. Увы, смерть — единственный выход для тех, кто не может, не хочет отказаться от веры в мир, неведомый более никому.