Через триста лет после радуги - Олег Михайлович Куваев

сверху в багровый цвет. Окончательно вымотанный дед только командовал слабым голоском и трогал рукой около сердца. Было ясно, что на сегодня хватит.

Глухой было снова уселся за весла, но Федор отодвинул его:

— Я отведу.

Глухой только глянул собачьими глазами на Федора, но весла отдал.

Кольцо багрового тумана двигалось впереди них. Все шли молча, и каждый нес свою усталость отдельно.

15

Весь июнь они утюжили неводом глинистое днище Китама. Они выходили утром часов в пять, когда солнце, еще не очнувшись от сонного блужданья по горизонту, начинало медленно карабкаться вверх и остервеневшее за ночь комарье вместе с ним набирало силу. Возвращались они вечером, когда то же солнце, покрасневшее от дневной натуги, мягко ложилось на синюю подушку гор Пырканай.

Были разные тони: удачные, неудачные и вовсе пустые. Они уже научились на глазок определять количество рыбы, еще когда она бурлила в мотне, и Славка Бенд при каждом удачном замете скрипел удовлетворенно:

— Вот и прибавили по паре десяток на рыло.

Муханов же говорил:

— Еще одно колесо к моему «Москвичу».

Марка машины у него менялась в зависимости от настроения. Даже Толик, для которого рыбалка была просто приложением к охоте, глядя на лодку, заполненную рыбой, мечтал:

— Ружье куплю, эх! Тыщ пять, не меньше, самое дорогое.

— Ребята! — молился дед, — Замолчите, ребята, рыба счета не любит.

— Нишкни, дед! — властно обрывал его Славка, который с каждой новой сотней килограммов рыбы становился все увереннее и веселее.

Чаще все-таки невод выходил почти пустым, и они ждали, что в следующем-то забросе обязательно будет удача, и так до полного изнеможения. И даже короткое время, которое они отводили на сон, было беспокойным: каждый ворочался на нарах в смутной тревоге: может быть, именно вот сейчас, в эту минуту рядом с избушкой проходит небывалое стадо гольца, настоящий большой куш.

Как и все, Санька почернел, осунулся. И внутри, он чувствовал, стал уже не тем Санькой, студентиком и хлюпиком-продавцом, заворачивай покупочки. «Ладно, пижоны московские, — мечтал он во время перекура, — покажу я вам шик, ладно, законник безногий, я к тебе еще зайду осенью. Тоже мне: «Пг’ошу, не пей по утг’ам…»

Рыба кончилась сразу, как будто и не было. Зарядили бисерные ледяные дождики, и тучи чуть не цеплялись за мачту выброшенного катера. Мокрые и злые, они день за днем таскали невод без всякого результата. Это было чем-то вроде карточной игры, когда игрок уже понял свою невезуху, но все еще берет карту в надежде на сумасшедший счастливый вариант, хотя и твердо знает, что этого варианта сегодня не будет.

Однажды Толик, который не расставался с двустволкой, ухитрился убить тюленя. Они заметывали в «кутл-туке» почти у самого устья. Тюлень вынырнул метрах в десяти от лодки, и Толик, который на диво навострился стрелять за весеннюю охоту, мгновенно всадил ему заряд дроби в усатую человеческую морду. Некоторое время тюлень держался на поверхности в расплывающемся красно-буром пятне, и тот же Толик в два гребка подогнал к нему лодку и мертвой хваткой уцепился за ласт. В лодке тюлень слабо пошевелил хвостом и притих, прикрыв мертвой пленкой женственные глаза. Они выбрались на берег и пожарили на ржавом листе жести вишневую тюленью печень. Санька Канаев посмотрел на вымазанные печенкой лица и подумал: «Звереем помаленьку».

Братка и Глухой отказались от жареной печенки, а ели ее по охотничьему обычаю сырой, шпигуя белыми кусочками мягкого тюленьего сала.

— Полезная вещь, — сказал Братка.

Толик, на которого всякий удачный выстрел действовал как наркотик, вскочил и пошел по берегу к устью. Они долго сидели у костра, и ветер разносил с углей белые хлопья пепла. С моря донеслась автоматной частоты пальба. Они послушали ее.

— Нашему Тольке «Дегтярев» купить надо, — сказал Славка Бенд.

Потом они увидели его. Толик бежал по берегу и махал руками, будто кричал на пожар или иное неслыханное бесчинство среди бела дня.

— Поди, еще нерпу хлестанул, — сказал Братка и поковырял в зубах травинкой.

Оказалось, что в устье реки скопилась целая колония, прямо-таки непомерное количество тюленей.

— Башки повысовывали — воды не видно, — сформулировал Толик.

— Это где это, это как? — зашевелился безучастный до этого дед.

— Рыба там, — убежденно догадался Братка.

Они вышли к широкому километровому устью Китама и там на песчаных отмелях в мелких отголосках морской волны сделали два замета. Оба оказались пустыми. Тюленьи головы, как клавиши, высовывались и исчезали в воде, исполняя какой-то известный им одним ритм возмущения.

— А вы, ребята, не унывайте, — сказал дед. — Шесть тонн на ледник сдали на новом месте, на незнакомой реке. Мы сейчас опять контрольные сеточки поставим, будем следить. А пока у меня другое средство есть. Чтобы не скучать. — Дед хохотнул тоненько. — Взрывать кто-нибудь умеет?

— Детонаторы есть? — спросил Славка. — Я умею.

— Все у меня, Слава, есть, — сказал дед. — И рыба сейчас есть, в омутах наверху много осталось.

— Зар-ряд заложить поб-больше, ух! — вдохновенно помечтал Толик. Остальные молчали.

— Закон это дело запрещает, дед, Дмит Егорыч, — заинтересованно сказал Федор, — Как насчет закона?

— Так, Федя, ведь закон с умом применять надо. Глупая, река, бесполезная, зря пропадет рыба. Мы да тот чукча с тряпочкой. — Дед даже помигал для убедительности. — Закон почему глушить запрещает? Много рыбы тонет зазря. А мы ниже по течению сеточки поставим — и ни одна рыбка зря не уйдет…

— И выше тогда надо сеть ставить, — сказал Братка. — Которая живая, та вверх побежит.

— Правильно и это, — сказал дед.

— Зар-ряд поб-больше…

— Так как насчет закона, дед? — упрямо спросил Федор, и Глухой, который следил все время за ним преданным взглядом, тут же посмотрел на деда, что скажет на это лучезарный старик…

— Я-то ведь не уговариваю, — сухо ответил дед. — Мне-то сказали: «Вот тебе река сверху донизу, лови рыбку, корми район». Я ловлю. А как — мне не сказали. На новом месте всякое бывает. Везде так.

— И я не возражаю, — непонятно сказал Федор. — Мне только интересно было, как это получается у тебя с законом, дед?

Они сидели на берегу с перепачканными коричневой тюленьей кровью лицами, в драных телогрейках, и ветер соленых прибрежных озер нес запах серы и вопли чаек.

— Есть афоризм, — сказал Санька, — монета запаха не имеет, — сказал, и выплыла перед ним на мгновение мертвая ухмылка Пал Давыдыча. — Ерунда, кто здесь чего заметит? Тут атомную бомбу взорви, никто не узнает.

— Молчи, москвич, — сказал Федор.

Санька хотел съязвить что-либо насчет свободы слова, но наткнулся на Федоров взгляд и смолк.

16

Федор.

Известность Оспатого Федора носила сугубо специальный характер: его