Подземный гараж - Хаи Янош

И тогда, может быть, у тебя появится еще одна мысль, еще один вопрос: а что, дети, которых ты оставил в предыдущей семье и с которыми у тебя так и не нашлось времени наладить отношения, — придут они на твои похороны? Ты уже не сможешь убедиться лично: нет, не придут. Они на всю жизнь разочаровались в тебе как в отце, они сердиты на тебя, потому что ты отравил жизнь их матери и испортил им детство.

Ты не знаешь, кто я, и напрасно тычешь пальцем: ты не видишь, где я. Я не страж твоей души, я не ангел-хранитель, который направит тебя к правильной жизни, потому что правильной жизни — нет. Правильную жизнь придумали те, у кого все, что они ни делают, получается просто ужасно, вот они и придумали правильную жизнь, чтобы найти причину и оправдание для своей незадавшейся судьбы; или придумали те, кому все удавалось, для тех, кому, напротив, ничего. Дескать, жизнь твоя никуда не годится, ты ночуешь где-нибудь на лестничной клетке или на скамейке в скверике, но у тебя все-таки есть возможность начать правильную жизнь, ты избавлен от бремени материи, у тебя теперь ничего больше нет, ты свободен.

Я свободен, говоришь ты, когда лишишься всего своего состояния или, скорее, когда тебя лишат его, вышвырнув из квартиры, причем даже не жена — на жену можно, по крайней мере, злиться потом всю жизнь, мол, шлюха она последняя, — а какой-нибудь банк, которому ты не смог выплачивать кредит, да и как ты, собственно, мог его выплачивать, если сумма была больше, чем все, что ты получаешь за работу. Ты стал свободным, у тебя ничего не осталось, потому что получилось как-то так, что квартира твоя утратила всякую ценность, под нее даже кредит невозможно было попросить. Или потому лишь, что банк пустил твои деньги по ветру, им ведь на тебя сто раз наплевать, не об их жизни речь, а квартира эта в самом деле не была уж такой дорогой. В общем, ее продали, а тебе сказали, ты все еще должен миллион или сколько там, но, конечно, если ты станешь работать, то когда-нибудь этот долг погасишь. Так что ты предпочел не работать.

Ты свободен, говоришь ты, потому что освободился от бремени собственности, потому что материальное не висит у тебя на шее, хотя — черта с два. Лишь теперь ты стал по-настоящему зависим. Ради каждого куска хлеба, которым ты даже не брюхо свое насыщаешь, а лишь заглушаешь чувство голода, тебе приходится бороться с утра до вечера. Ты настолько слаб, что у тебя нет даже сил собирать бутылки. Кто-нибудь приносит что-то к скамье, где ты сидишь, и ты это что-то ешь и пьешь. Кто-нибудь проходит, ты обращаешься к нему, чтобы дал что-нибудь на выпивку, и он дает. И говорит, ни за что не дал бы, если бы ты сказал, что хочешь есть, он терпеть не может, когда врут, и уходит с гордой мыслью: вот, сегодня он заплатил за то, чтобы на свете было чуть меньше лжи. Ты разговариваешь с другим бездомным, который пока еще довольно крепок, он едва полгода как стал твоим товарищем по несчастью: он приехал из соседней страны и здесь ему так и не удалось встать на ноги. Ты говоришь ему: ступай в лавку, принеси выпить; так Иисус сказал в свое время Лазарю: встань и иди. И он идет в лавку, но, пока возвращается, полбутылки выпивает сам: он ведь принес выпивку, а это плата за доставку.

Ты не знаешь, кто я. Я — не совесть твоя, я тебе никто, потому что у тебя и нет никого, хотя ты думаешь, что есть, и даже много; но когда наступит последнее мгновение, то мгновение, когда даже тебе станет ясно, что никакой надежды нет и что каждая клетка твоего тела истощилась в борьбе за жизнь, — тогда ты останешься совершенно один. Ты смотришь на других: они — нормальные люди, они просто пришли посмотреть, как ты умираешь. Ты смотришь на них. Они пока здесь, но ты уже — там. Те, кто здесь, они — вместе, а тот, кто там, непоправимо одинок. Тебя не зовут к себе родственники, мол, иди к нам, а может, зовут и говорят: пройди по этому световому туннелю, мы там, в самом конце, и ты отправляешься, оставляя сидящих здесь, а когда достигнешь конца туннеля, родственники, которые тебя звали, исчезнут, исчезнут дед и отец, исчезнет твой друг, который совсем молодым, как раз на другой день после твоей свадьбы, погиб в автомобильной аварии. Они исчезнут, но и тебя уже не будет. Ты тоже исчезнешь, словно тебя и не было никогда. И не имеет никакого значения, останется ли память о тебе, потому что память лишь для живых есть часть жизни, жизни, причастным к которой ты уже никогда не будешь.

Ты не знаешь, кто я. Я — не голос, который зазвучит, а у тебя есть уши, чтобы его услышать, и ты услышишь, — нет, такого голоса нет. Голос в твоих ушах говорит только то, что ты знаешь и так. Я — не твой третий глаз, который открыт мирозданию, ибо оттуда, где ты находишься, мироздания вообще не видно. То, что ты считаешь мирозданием, это — отражение твоей ничтожности. Ты страшишься, ты в ужасе от того, что череп твой лопнет и что врата небес в самом деле распахнутся, и ты увидишь чертог небесный, и ощущение того, насколько ты ничтожен и незначителен, раздавит тебя. Тебе страшно, что ты погибнешь под собственным весом, весом пылинки. И ты в самом деле погибнешь. Напрасно ты говоришь, что ты уже, в сущности, там, по ту сторону, потому что быть по ту сторону можно только однажды. Напрасно ты говоришь, что тебе все равно, — ночью тебя охватывает страх смерти, он наваливается на тебя во сне, да, во сне — и не со стороны мозга, он приходит из клеток, и ты дрожишь в своей шкуре, словно густая краска в ведерке, которое кто-то случайно задел ногой. Ты дрожишь, как дрожат звери, они сами не знают почему, лишь в паническом ужасе прижимаются к земле под кустом, и в испуганных их глазах вздрагивает лунный свет. Ты тоже куда-нибудь забился бы, но нет рядом никакого куста, рядом с тобой храпит другой человек, другая женщина, ты уже и не помнишь, сколько лет, и не хочешь к ней прижаться, потому что знаешь: она тебя ни от чего не защитит, потому что и сама беззащитна. Ты знаешь, что, если прижмешься к ней, храп станет громче и тогда ты совсем не сможешь заснуть. Ты знаешь, что если прижмешься к ней, то почувствуешь ее запах, запах ушедшего времени, запах, который тебе совсем не хочется ощущать. Лучше закутайся в свое одеяло, в скопившийся за ночь запах собственного тела — вот твое гнездо и убежище. Вот он, твой дом, который создал тебе творец.

Ты — такой же, как затаившиеся под кустами звери, ты ничем не лучше их, теперь-то ты точно знаешь, что не лучше. В ходе развития племени развивалось не то, что должно было развиваться. Развивалось сознание, которое помогает тебе с упорством муравья ползти, пока ползется, по своей жизни; развивались желания, пестрое разноцветье которых заслоняет тебе скучную реальность. Сознание вместе с желаниями закрывают перед тобой то знание, делающее тебя человеком, что, если смотреть на суть, ты в ходе развития племени не продвинулся вверх ни на дюйм. Мир движется к чему-то, считаешь ты, движется в хорошую сторону, к лучшим мирам, но что могло быть лучшим, если ты-то не стал лучше, не стал выше, чем твои пращуры, от которых остались лишь сгнившие кости да примитивные каменные орудия.

Откуда тебе знать, кто я такой. Ты хочешь исследовать мои раны. Хочешь копаться в дыре, что зияет в моей руке, хочешь узнать, я ли это. Ты уверен, что обнаружишь первопричину моего плачевного состояния, если вложишь пальцы в рану, пробитую в моей грудной клетке, — тогда ты сможешь нащупать то, что привело меня сюда. Ты хочешь найти мою историю, ищешь сказку, которая выведет тебя отсюда, которая вознесет подземный гараж на воздуси, а то и на небеса, туда, куда католики помещают свой рай. Но у меня нет ран, меня привели сюда не обиды, просто я — здесь. Я здесь, потому что захотел быть здесь. Не у всего есть причины, но ты не можешь вынести, что у чего-то нет причины, что ты не можешь ткнуть пальцем в ту роковую ошибку, которая вышибла меня из прежней жизни и поставила на эту стезю. Ты хочешь увидеть какой-нибудь знак, как на шоссе, когда там образуется пробка: ты боком-боком продвигаешься до тех пор, пока не доберешься до места, где случилась авария или сужение проезжей части, которая в конечном счете и объяснит, почему остановилось движение. Но сейчас ты ничего не найдешь, ничего такого, что помогло бы тебе в дальнейшей жизни, дескать, видишь, я же сказал, так жить неправильно, и вот тебе результат, вот к чему привела неправильная жизнь. Нет у меня никаких ран; тот, у кого раны, он — другой человек, он не здесь работает, не в подземном гараже.