Великая судьба - Сономын Удвал

— Ты счастливец! — с почтением проговорил лама-прислужник. — Но если ты эту саблю отдашь врагу, большая ждет тебя беда. Слышал, что сказал богдо? «Береги!» Помни этот наказ!

Отправляясь в поход, Максаржав из двадцати пяти солдат выбрал и назначил двух десятских. Он приказал бойцам ехать строем, с развернутым знаменем. Все имущество небольшого отряда — палатки, продовольствие — было аккуратно уложено и погружено на лошадей. У каждого цирика был еще и собственный торок, в котором хранились его личные вещи. Там, где делали привал, отряд получал от местных властей реквизированных на военные нужды баранов и всевозможные припасы. Максаржав хранил в специальном мешочке печать Кобдоской джасы, и, когда они получали скот, он каждый раз исправно выдавал расписку и заверял ее печатью.

Для каждого аймака Монголии был определен свой цвет знамени: у Сайн-нойон-ханского аймака знамя было голубое, у Тушэ-ханского — белое, у Цэцэн-ханского — желтое, у Засагт-ханского — красное. Дюрбетскому Далай-хану определили белый цвет, дюрбетскому Унэн Зоригт-хану — желтый. То ли вспомнив небо родного аймака, то ли в честь голубого знамени древпемонгольской державы, но для своего отряда Максаржав избрал зпамя цвета Великого Неба.

Почти все цирики Максаржава были родом из западных аймаков, поэтому бойцы радовались этому походу — они возвращались в родные края. Когда отряд поднялся на седловину Шар-Ховина, всадники остановились и спешились. Не сговариваясь, все обернулись к видневшейся вдали столице. Постояли молча, потом сели, чтобы дать отдых затекшим ногам, и, наконец, двинулись дальше. Ехали по-прежнему строем. Так добрались они до уртонной станции Баян-Цогт, где напились чаю и изрядно подзаправились — в походном котле был сварен целый баран. Была уже поздняя ночь, когда они расстелили войлочные потники, положили седла и седельные сумки вместо подушек и улеглись спать под открытым небом. Ночью разразилась гроза, хлынул дождь. Все до нитки промокли. Цирики рады были бы забраться в сухую юрту, но ни один из них не осмелился даже заикнуться об этом — там спал их министр-жанжин. Они побегали немного, чтобы согреться, а потом уселись рядком и прикорнули возле юрты.

Когда наутро, одевшись и набросив на плечи суконную накидку от дождя, Максаржав вышел из юрты, сидевшие возле двери цирики вскочили. Он распорядился, чтобы промокших солдат пустили в юрту, обогрели и обсушили. После переклички отряд двинулся дальше. Было объявлено, что строжайше запрещено сворачивать с дороги или заезжать в попадавшиеся по пути аилы. Тот, кто трижды нарушит этот запрет, будет наказан плетьми и немедленно отправлен назад, в Хурэ.

Возле монастыря До-гуна Максаржав объявил длительную остановку — цирики, мобилизованные в окрестных хошунах, должны были пройти обучение под руководством воспитанников Хужирбуланского училища. Сам же он в сопровождении адъютанта отправился навестить родных и учителя.

Подъезжая к родному кочевью, Максаржав испытывал двойственное чувство: его радовала предстоящая встреча с семьей и вместе с тем беспокоила мысль о том, что учителю, по всей вероятности, уже успели доложить, что он «убежал» от маньчжуров.

В жаркий солнечный полдень Максаржав слез с коня возле своей юрты. Родные высыпали ему навстречу. Цэвэгмид бросилась наводить в юрте порядок, дети застенчиво смотрели на отца, не осмеливаясь подойти. Вся семья была в добром здравии. «Хорошо, что у меня такая жена, на которую можно положиться, можно оставить дом, — подумал Максаржав. — Сразу видно, хозяйка заботливая и работящая: одежда на них хоть и небогатая, даже заплаты есть, но дети, и сама она, и старушка мать одеты чисто, и в доме все блестит».

— Достается тебе, наверное? — спросил он у жены.

— Да ничего, живем неплохо, а главное — дружно. Ты за нас не тревожься. Посмотри, сын-то какой большой стал. Ты бы поговорил с ним, наставил его как отец. Он у нас до развлечений да забав падок, а к делу-то не очень тянется. Как бы не разбаловался без отца. А тебе что приготовить в дорогу?

— Да что тут особенно готовить? Разве что смену белья. А больше ничего вроде и не нужно.

Максаржав навестил и Га-гуна. Поговорили о государственных делах, старый гун по-прежнему не скрывал своей неприязни к маньчжурам. Он откровенно рассказал Максаржаву, что поддерживает связь с единомышленниками.

— Хорошо, что ты заехал к нам, — говорил Га-нойон. — Не скоро тебе теперь доведется увидеть свою юрту. Прошло то время, когда тебе приходилось переписывать бумаги бестолковых чиновников, настала пора послужить на благо отчизны!

Максаржав рассказал, как по пути, в одном аиле, где они остановились на ночлег, он лишился всех своих серебряных вещей.

— Ну и простофиля же ты! — воскликнул Га-гун. — Надо было приказать, чтоб арестовали этих негодяев! Почему ты не написал жалобу? Воров немедленно заковали бы в цепи! Неужто у тебя на это ума не хватило?

Максаржав ждал именно такой реакции и только молча усмехнулся.

— Ладно, поезжай да поторопись! Небось тебя красотки заждались в дальнем краю, — пошутил нойон. — Но мой тебе совет — держись от женщин подальше, так-то оно вернее будет! — И, немного помолчав, он добавил: — Вон у столичных нойонов, видно, хмель до сих пор из головы не вышел — как поняли, что власть теперь в их руках, пир, я слышал, закатили на восемьдесят дней. Вот прохвосты! У нас здесь Очир-бээс тоже пустился в загул. Ну, тебе-то, я знаю, пировать не на что, да это и к лучшему. Есть, конечно, в столице и серьезные люди, такие, как чин-ван Ханддорж, Намнансурэн, Гомбодаш. Попадешь снова в Хурэ — побывай у них.

— Учитель, а почему бы вам самому не съездить в столицу да не показаться хорошему лекарю? — спросил Максаржав.

— Ничего, доскриплю как-нибудь. Кости вот болят, а так я еще ничего, на здоровье не жалуюсь. — И старик снова перешел на излюбленную тему. — Многие теперь чинов и должностей для себя добиваются. А как начнут интриги да наветы, глядишь — пропал человек. В любом деле, сынок, надо быть осмотрительным и осторожным. Не забывай об этом. В борьбе же с врагом будь смел и решителен. А уж мы тут будем денно и нощно молить богов, чтобы ты был здоров и невредим. Жена у тебя — прямо подвижница.

Максаржаву приятно было слышать эти слова.

— Давай-ка я провожу тебя, — сказал Га-нойон, вставая.

Максаржав распахнул перед стариком полость. Они подошли к коновязи, и тут нойон снова заговорил:

— У меня, сынок, есть несколько отличных скакунов. Один из них — твой. Выбирай сам. Советую взять вон того гнедого с лысинкой. Давно хотел тебе подарить его. Отличный конь, только сегодня поймали в табуне. Очень хорош!

Максаржав придирчиво осмотрел гнедого и остался доволен. Подарок старого нойона обрадовал и растрогал его.

— Благодарю вас сердечно, учитель. Век не забуду, что вы для меня сделали. А теперь возвращайтесь к себе, мне пора ехать. — Максаржав знал старые обычаи и понимал, что, если нойон останется возле юрты и будет смотреть вслед отъезжающему, он много потеряет в мнении людей.

— Ничего, ничего, — успокоил его Га-гун, зная, что Максаржав заботится о нем. — Счастливого тебе пути! — Он остался стоять возле коновязи. Подошли хатан и ее старая мать. Обе расцеловали Максаржава и тоже пожелали ему доброго пути. Максаржав вскочил на коня и тронул поводья. Подаренного скакуна вел в поводу адъютант.

* * *

В дальнем походе цирики развлекались как могли: загадывали друг другу загадки, рассказывали о своих родных кочевьях, ругали нойонов и богатеев. Так они проехали тридцать восемь уртонов. Максаржав и спал и ел вместе со всеми, ничем не выделяясь среди солдат. Отряд прибыл в Улясутай, где его встретили с почестями. Устроили небольшую передышку. Максаржав разослал гонцов в Засагт-ханскпй, Сайн-нойон-ханский, запад-нодюрбетский, захчинский, торгутский, мянгатский, злетский и восточнодюрбетский сеймы с приказом: собрать оружие, коней и продовольствие для армии и в пятидневный срок доставить все это в Зах-Булакский уртон — последний перед Кобдо. Оружие из арсенала бывшего улясутайского амбаня было реквизировано и отправлено туда же.

Было время, когда власть улясутайского амбаня распространялась даже на Великий Хурэ. Улясутайский Казенный городок — прямоугольная крепость с. четырьмя огромными воротами, со всех сторон окруженная рвом, заполненным водой. Если кого-либо из монголов приговаривали к смертной казни, амбань приказывал собрать всех жителей города к небольшому холму, на котором осужденному отрубали голову. Потому этот холм и получил название «головорубка». Но все это уже в прошлом. Амбань изгнан. А ведь не так давно летели из Улясутая в Пекин срочные эстафеты от наместника маньчжурского императора. Послание передавалось гонцу, который ждал на южной террасе, и, когда тот, вскочив на коня, отправлялся в путь, в крепости раздавался пушечный выстрел — знак того, что эстафета отправлена. Гонцу грозила смерть, если он не добирался до Пекина в три дня. Вот именно этих-то гонцов и казнили чаще всего на холме, именуемом «головорубкой». Между западной, торговой частью Улясутая и Казенным городком была проложена дорога, с обеих сторон обсаженная тополями. Во времена владычества амбаней по этой дороге не имели права ходить простые люди, будь то китайцы или монголы. Здесь имели право прогуливаться лишь амбань с женой и детьми или его гости. Через речку Завхан был перекинут мост, пользоваться которым разрешалось только чиновникам амбаня, владельцам крупных торговых фирм да еще приказчикам самой богатой из них — «Да Шин и сын». Северо-восточнее Казенного городка находился храм Гэсэра, еще подальше, в пади Солонь, — казармы китайского гарнизона. На юго-востоке от крепости был разбит парк, куда допускались только китайцы, там всегда звучала музыка, нередко устраивались танцевальные и театральные представления. Были в парке и торговые ларьки и закусочные, по аллеям прохаживались уличные девицы — все в городе было устроено по пекинскому образцу. Однако монголам эти радости были недоступны. «Вот если б у нас в столице посадить вдоль улиц деревья, как красиво стало бы!» — подумал Максаржав.