Трое в лодке, не считая собаки - Джером Джером

На следующее утро я проснулся в шесть часов и увидел, что Джордж также проснулся. Мы оба повернулись на другой бок и попытались снова уснуть, но не могли. Будь здесь какая-нибудь особая причина, почему нам нельзя было бы заснуть, а следовало бы встать и одеться, ни минуты не мешкая, мы снова свалились бы, едва успев взглянуть на часы, и проспали бы до десяти утра. Но так как не имелось ни малейшей надобности вставать раньше восьми и подниматься в такую рань казалось нелепостью, то было совершенно в порядке вещей — всегда, как известно, зловредном, — чтобы мы оба почувствовали, что пролежать еще пять минут было бы для нас равносильно смерти.

Джордж сказал, что нечто в том же роде, только хуже, случилось с ним года полтора тому назад, когда он гостил у некоей миссис Джиккинс. Как-то раз вечером что-то в его часах испортилось, и они остановились в четверть девятого. Сам он того не знал, ибо по какой-то причине позабыл завести их, ложась в постель (необычный для него случай), и повесил их у изголовья, даже не взглянув на них.

Дело происходило зимой, поблизости от кратчайшего дня, притом еще неделю стоял туман; поэтому то обстоятельство, что было очень темно, когда Джордж проснулся поутру, не могло служить указанием о времени. Он протянул руку кверху и взял свои часы. Оказалось четверть девятого.

«Ангелы и заступники милосердия, помогите! — воскликнул Джордж. — А мне-то надо быть в Сити к девяти. Почему же никто не разбудил меня? Что за безобразие!» Он отшвырнул часы, и выскочил из постели, и выкупался в холодной воде, и умылся, и оделся, и побрился холодной водой, потому что некогда было ждать горячей, а потом еще раз взглянул на часы.

Потому ли, что он встряхнул их, когда бросил на постель, или нет, Джордж не мог сказать, но несомненно то, что с четверти девятого они начали идти и указывали теперь девять часов без двадцати.

Джордж подхватил их и ринулся вниз. В столовой было безмолвно и темно: ни следа завтрака, ни огня в камине. Джордж сказал, что грешно и стыдно миссис Джиккинс, и что он скажет ей, что о ней думает, когда возвратится домой к вечеру. Затем он наскоро напялил на себя пальто и шляпу и, взяв зонтик, бросился к выходной двери. Оказалось, что даже засовы не были вынуты. Джордж предал анафеме миссис Джиккинс, обозвав ее старой лентяйкой и выразив удивление, что люди не могут вставать в приличные, добропорядочные часы; затем отодвинул засовы, отпер дверь и выбежал вон.

Он бежал со всех ног в продолжение четверти мили, после чего ему начало казаться странным и любопытным, почему это на улицах так мало народу и почему это все лавки заперты? Утро действительно было очень туманно и пасмурно, но все же странно прекращать из-за этого всякие дела. Он-то ведь идет на службу: с чего бы это другим сидеть дома на том лишь основании, что пасмурно и туманно!

Наконец он достиг Холборна. Все ставни были закрыты! Вокруг ни одного омнибуса! Налицо имелось всего-навсего трое людей: полисмен, зеленщик с тележкой и возница обшарпанного кэба. Джордж достал часы и посмотрел: без пяти девять! Он остановился и нащупал свой пульс. Нагнулся и осмотрел свои ноги. Затем, все еще с часами в руке, подошел к полисмену и спросил, который час.

— Который час? — переспросил тот, оглядывая Джорджа с ног до головы с очевидным подозрением. — А вы послушайте и узнаете.

Джордж прислушался, и в тот же миг башенные часы оказали ему должную услугу.

— Но ведь только три часа! — сказал Джордж оскорбленным тоном, когда они умолкли.

— А вам сколько требовалось? — осведомился констебль.

— Да девять же, — сказал Джордж, показывая свои часы.

— Знаете ли вы, где живете? — строго вопросил страж общественного порядка.

Джордж подумал и сообщил свой адрес.

— Ах, вот оно где? — сказал тот. — Ну, так послушайтесь моего совета, отправляйтесь вы туда подобру-поздорову, да заберите с собой эти свои часы; да чтобы этого больше не было!

Джордж в раздумье отправился восвояси и отомкнул себе дверь дома.

Сперва он намеревался раздеться и снова улечься в постель; но когда подумал о том, чтобы снова одеваться, и снова умываться, и снова брать ванну, то решил, что не станет, а сядет в кресло и уснет в нем.

Но уснуть он не мог; еще никогда в жизни он не был менее сонным; поэтому он зажег лампу, достал шахматы и сыграл сам с собой партию. Но даже и шахматы его не заняли и показались скучными; поэтому он отказался от шахмат и попытался читать. Но также и чтение почему-то не интересовало его, и он снова надел пальто и пошел прогуляться.

Было ужасно одиноко и уныло, и все встречные полисмены следили за ним с нескрываемым подозрением, и наводили на него фонари, и ходили за ним по пятам, и под конец это так на него подействовало, что он начал чувствовать, будто действительно в чем-то провинился, и принялся красться глухими переулками и прятаться у темных подъездов, как только слышались размеренные шаги.

Само собой разумеется, что это только усиливало подозрения полиции; к нему подходили, обличали его и спрашивали, что он там делает. Когда же он отвечал: ничего, он просто вышел прогуляться (в четыре-то часа утра!), они выказывали ему недоверие, и два сыщика в штатском дошли с ним до дому, чтобы удостовериться, действительно ли он живет там, где сказал.

Они проследили, как он отпер дверь собственным ключом, а потом заняли позицию напротив и стали наблюдать за домом.

Попав внутрь, он подумывал было развести огонь и сготовить себе какой-нибудь завтрак, хотя бы ради того, чтоб убить время; но начиная с чайной ложки и кончая совком угля, он не мог ничего взять в руки, чтобы не уронить его или не споткнуться об него, производя такой шум, что на него находил смертельный страх, как бы миссис Джиккинс не проснулась и не вообразила, что это воры, и не открыла окна, и не стала звать полицию: тогда эти два сыщика ворвутся, наденут на него наручники и потащат его в участок.

К этому времени он успел прийти в болезненно-нервное состояние и представил себе процесс, и то, как он пытается объяснить обстоятельства дела присяжным, и как никто ему не верит, и его приговаривают к двадцатилетней каторге, а мать его умирает от разбитого сердца. Поэтому он отказался от попыток раздобыть завтрак, а завернулся в пальто и просидел в кресле, пока в половине восьмого не пришла миссис Джиккинс.

Он говорит, что ни разу не вставал слишком рано с этого утра: оно послужило ему предостережением свыше.

В то время как Джордж рассказывал мне эту правдивую историю, мы с ним сидели, завернувшись в одеяла. Когда же он кончил, я задался целью разбудить Гарриса веслом. Третий пинок сделал свое дело; он повернулся на другой бок и сказал, что спустится через минутку и что наденет шнурованные ботинки. Однако мы с помощью багра живо уведомили его о том, где он находится, и он внезапно сел, швырнув через всю лодку Монморанси, почивавшего сном праведника у него на груди.